поклонился мужику:
– Будем знакомы, коллега: Ерогин, Михаил Михайлович – гродненский предводитель дворянства. Избран, как и вы, в думу от крестьянской курии. Как ярый защитник интересов народа…
Карпухину, конечно, здорово повезло: прись тут с мешком да чемоданом, город незнакомый, еще лихач раздавит, а вот господин Ерогин – добрей не придумать, и говорит так ласково:
– Сударь, памятуя о подобных вам, я уже открыл думское общежитие для мужиков-депутатов. Чистые постели, дешевый стол, прогулки по паркам и музеям столицы… Носильщик, черт бы тебя побрал, сволочь лыковая! Ты что – не слышишь? Моментально сюда, и тащи багаж господина депутата…
Все было честь честью: в коляске доехали до общежития. Отдельная комната, на постели две простыни – одна внизу, а другая зачем-то под одеялом. Стоят цветы и лежат газеты. Бьет в окошко апрельское солнышко – рай, а не жизнь! «Вот бы, – думал Карпухин, – нашим мужикам с выселок поглядеть… Сдохли бы, наверное, от зависти!» Ерогин просил быть как дома и полюбопытствовал:
– А вы десять рублей за день еще не получали?
– Нет, сударь.
– А вот получите, и я покажу вам сберкассу, где их можно откладывать. У меня в общежитии вы от силы проедите на полтинник, другой полтинник – на представительство. Вот девять и осталось. Десять дней прошло – девяносто. А ежели сто дней? – спросил.
– Тогда… девятьсот! – сосчитал Карпухин. – Почти тышша!
– То-то же, – засмеялся Ерогин. – Теперь поняли, что можно сделать за сто дней? А потому, уважаемый господин Карпухин, в ваших же интересах, чтобы дума работала дольше. А что надо для этого сделать… знаете?
– Нет, не знаю, – сознался Карпухин.
– Для этого, – объяснил Ерогин, – надо не раздражать правительство глупыми требованиями о земле и прочем. Тогда дума наша расцветет, решит спокойненько все вопросы, а вы что ни день, то девять рублей на книжку – рраз! Десять дней…
– Девяносто! – обомлел Карпухин.
– А – сто?
– Девятьсот! – закричал Карпухин. – Ну и жисть стала!..
Весь день бегал по городу. И другие депутаты из мужиков тоже бегали – трепали лапти. Узнавая в этих ошалевших от впечатлений людях народных депутатов, толпы петербуржцев устраивали им овации на площадях и улицах. Кричали:
– Да здравствуют представители простого народа… уррра-а!
Одного в толпе взяли – он, дурак, что-то не так крикнул. За всех мужиков своего общежития раскланивался сам Ерогин. Он это умел делать – как предводитель дворянства Гродненской губернии, как служивший смолоду по кавалерии, в прошлом земский начальник.
Повел своих мужиков в императорский Эрмитаж.
– Эти коровы – Веласкеса… эти бабы-нахалки Рубенса, – показывал он депутатам. – Вот это Вольтер сидит, преотвратный французишка! А вот, господа, в окне вы имеете честь наблюдать во всем ее величии знаменитую Петропавловскую крепость… Там, как водится, содержат… кх, кх! Пошли далее, я вас покатаю на карусели… Кто из вас еще не ездил на трамвае? Хорошо, сейчас поедем через мост на трамвае, все расходы я беру на себя!
– Во барин! – чмокали члены правительства. – Давай-то бог таких поболее. Недаром его от мужицкой курии выбрали!
Вагон трамвая, дребезжа и звеня, бесплатно катил мужиков через горбатый мост на Васильевский остров. Горели стекла посольских особняков, дворцов великих князей и просто князей (сиятельных, но не великих). Чуден град Петров, чуден!..
Карпухин на карусели впервые в жизни катался. Сидя на деревянном коне, раскрашенном, как тверской пряник, он ни бельмеса не видел. Играла гармошка, звенели гитары, крутился вокруг него волшебный мир столицы, слепленный из пестрых красок, а публика орала – публика с одним ртом, вытянутым в нитку от скорости:
– Ура нашим депутатам! Да здравствует русское крестьянство, смело выходящее на арену политической борьбы!..
Кое-как отлепил себя от шеи коня. Карпухина шатало. «Господи, скажи кому-нибудь – не поверят; даже катают бесплатно». Мужики вернулись в общежитие, а при входе стояла девица-пыжик и каждому депутату выдавал по новой одинаковой рубахе. Крепко накрахмаленной. Пластроны, плиссе – как у господ. Конечно, рубахи сразу надели и толкались у зеркальца, красуясь отчаянно. А поздно вечером, перед отходом ко сну, Ерогин обошел всех в общежитии, навестил и Карпухина с вопросом:
– Простите, вас кто выбрал по курии? Какая губерния?
– Князь Мышецкий выбрал, губернатор наш бывший…
Ерогин чуть рот ему не захлопнул, побагровел.
– Что вы, что вы! – заговорил. – Ради бога, никому не болтайте… Вы же – представитель народа, так и надо везде отвечать, ежели спросят. Курия, мол, крестьянская, губерния Уренская, сам из писарей… А вот, позвольте, партийность ваша какова?
– Про то ничего не сказывали, когда выбирали.
Ерогин ласково поглядел в глаза Карпухину.
– Доверьтесь мне, – сказал, – я сам определю вашу партийность… Вы же, конечно, смут не желаете? Противу царя-батюшки ничего не имеете? Хотите жить счастливо? За народ русский пострадать готовы?
– Вестимо, – ответил Карпухин, – кто того не желает?
– Вот и определилась ваша партийность, – сказал Ерогин, раскрывая блокнот, весь в коже и меди. – С вашего согласия, я так и записываю: «Карпухин, крайний правый… монархист!»
Потом Ерогин постучал в комнату другого, третьего… Программы быстро определились: получив по новой господской рубахе, мужики ничего не имели против царя-батюшки. Легли спать на двух простынях, одеяла были кусачие, клопов не наблюдалось…
А утром был сытный завтрак, где яичница плавала в масле и стоял кагор в высоких бутылях. Ерогин завтракал с мужиками.
– Господа, – заметил он между прочим, – одну минуту вашего внимания… Сидеть в Таврическом дворце вы будете все справа, у самой стены, я вам покажу – где. Если надобно голосовать, вы смотрите на меня. Я подниму руку – вы тоже поднимайте. Вокруг вас наверняка начнут увиваться некие личности. Будут говорить вам о страданиях и нужде вашей, они люди умные и вкрадчивые. Но вы их не слушайте: они мягко стелют, да жестко спать мужику… А засим – приятного аппетита. Что у нас намечено на сей день?
Раскрыл блокнот, полистал его:
– Ага, понятно. Сегодня мы едем в Ботанический сад, потом обедаем в «Медведе», после чего нас ждет представление в цирке Чинизелли. А завтра, господа, великий день – день открытия Государственной думы, заветная мечта русского крестьянина завтра осуществится… Плачьте!
И – плакали. Пили кагор (вино церковное), заедали яичницей, бережливо кидали в рот хлебные крошки… Вечером Ерогин повел свое общежитие в Казанский собор, где горячо молились за царя.
Головы мужиков свихнулись от обилия впечатлений. Руководил этими «впечатлениями» лично бывший министр внутренних дел – Петр Николаевич Дурново, тот самый – хам.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Передо мною сейчас лежит громадная фотография, сделанная в Зимнем дворце 27 апреля 1906 года, и я, ползая по ней с линзой в руках, отыскал кудрявую голову моего уренчанина Карпухина…
В этот день Санкт-Петербург проснулся с криком:
– Амнистии! Свободы… Отворите тюрьмы!
Этот исторический день Карпухин начал с того, с чего начинают его все добрые люди, – пошел, пардон, в уборную. Дернув под конец фарфоровую ручку, он глянул на водослив и увидел врезавшиеся в память слова, украшавшие унитаз ерогинского общежития:
ЛИДВАЛЬ И К°.
Имя владельца унитазной фирмы ничего не говорило депутату Уренской губернии, и Карпухин,
