начинать!
Холодно, зуб на зуб не попадает. Скорее бы, только не лежать на этой насквозь промокшей земле…
Мулга еще молчит.
Македонский на фланге, шапку то на затылок, то на лоб: где же Костя?
Началось с ракет: они вылетали из-за Мулги. Немцы обозначили себя, но никакого движения не произошло.
И тут за Мулгой загремели противотанковые гранаты.
И пошло.
Стрельба фронтально падала с Мулги — быстро, дружно. На линии коваленковского пулемета промелькнули первые немцы, но капитан еще не строчил, а только покрепче сжал рукоятки.
Первым ударил Глушко, сыпанул свинцом, как водой из шланга под бешеным давлением.
Заголосил и коваленковский пулемет. Он бил низом и ни одного немца к обрыву не подпустил.
Тогда немцы двинулись в лощину, а с нее туда, где ждал их Македонский.
Там наперебой затрещали автоматы вперемешку с частыми хлопками из полуавтоматов.
Ракеты: белая, зеленая и снова белая!
Фашисты уходят. Быстро они это делают.
Македонский рванулся на Мулгу к Сизову.
И вдруг надрывный женский крик:
— Костю… уби… ли… иии!
Это Дуся из тыловой службы.
Откуда-то появился комиссар. Лицо у него восковое, он без шапки.
Македонский присел — сердце зашлось.
— Командира убили! — закричал Иван Иванович и закрыл лицо руками.
Сизов лежал на палых листьях, лицо у него успокоенное и будто помолодевшее. Грудь прикрыта зеленой телогрейкой. Македонский нагнулся, приподнял полу: темное пятно над Костиным сердцем.
Убит… убит… убит…
Иван Максимович Бортников был бахчисарайцем и близко к сердцу принял все, что рассказывал Бережной. Он предложил мне:
— Собирайся в их отряд, посмотри на все своими глазами, Вернешься — и обо всем решим.
В отряде встретили меня тихо, обыденно. Остановил часовой. Повели на возвышенность. Под сухими соснами довольно странный шалаш из плащ-палаток, пахнет сырым дымком.
Из шалаша вышел человек с усиками и большими белками глаз, уставился на меня.
— От Бортникова! — сказал сопровождающий. — Начштаба!
— Черный, — протянул мне руку комиссар, приоткрыл конец палатки. Миша! Гость!
— Ась?! — зевнул плотный бровастый мужчина, уставился на меня и протянул теплую ладонь. — Македонский.
Он был какой-то домашний.
— Дуся! Побалуй чайком!
Вошла краснощекая девушка, протянула полную кружку кипятку, заваренного душистыми травами.
Я чувствую: Македонский изучающе наблюдает за мной, но старается делать это вежливо.
Михаил Андреевич мне понравился с первого взгляда.
Кажется, англичане говорят: кто прав, тот не спешит. Не спешил и Македонский. Попили чайку, покурили, Михаил Андреевич заинтересовался моим регланом.
— Летный?.. Красивый.
Трое суток я жил рядом с Македонским и Черным. И с каждым часом мое настроение изменялось к лучшему. Мы — наш штаб — сидели где-то под Кемаль-Эгереком, думали и гадали, что с бахчисарайцами. Чувствовали себя неуверенно и робко нащупывали связь с отрядами, которыми должны командовать, Но все это было там, в отрыве от чего-то главного.
Там мне, например, казалось, что ничего не выйдет с партизанской борьбой в этих непартизанских условиях, когда кругом враги, в селах полно карателей. Бахчисарайцы думают иначе.
Отряд живет в трех километрах от Коуша — там большой гарнизон врага; слышны не только выстрелы, но даже команды. Это не беспокоит бахчисарайцев. Знают: в Коуше ничего нового не происходит.
И во всем домовитость, простота. Здесь не принято становиться по команде «смирно» или называть официально «товарищ командир отряда», «товарищ комиссар»… Величают друг друга: Михаил Андреевич, Василий Ильич, а то и просто по именам — Ваня, Коля, Миша. Здесь упор не на внешнюю сторону дисциплины, а на ее, как говорит Македонский, «золотую сердцевину товарищескую спайку», на партизанское братство.
Перед Македонским разведчик Иван Иванович. Голос ядреный, глаза блестят, щеки — маков цвет.
Командир слушает, но лукавинки так и бегают в его выразительных глазах.
— Ваня, этого не было.
Суполкин поперхнулся:
— Так почти было, пусть бог меня покарает!
Три километра от врага, а спят уютно: раздевшись и разувшись.
Черт возьми, но это же опасно!
Македонский успокаивает:
— Случайного ничего быть не может!
Трудно этому поверить, но факт остается фактом: противник никогда бахчисарайцев врасплох не заставал. Отряд хоть за час, но точно знал: сколько фашистов шло на его стоянку, с каких сторон, и даже знал, кто из предателей вел врага.
Мне повезло: в начале своей партизанской жизни я повидал бахчисарайцев, понял, что группа вооруженных людей в великой самодисциплине может совершить очень многое. Это я помнил всю войну, помню и сейчас.
Но возможно это при непременном условии: когда тебе в твоем доме помогают и собственные стены.
Будто полностью блокированы окружающие села, отбиты от партизан — уж постарались оккупанты!
Но это только так кажется. Не проходит дня, чтобы бахчисарайцы с кем-нибудь не встречались или кто-нибудь из них не побывал там, где, по мысли врага, партизанам быть невозможно.
Деревня Шуры прорезана дорогой, тут немцы, немцы. А все же ночами в окошко сельской учительницы кто-то осторожно постукивает — Иван Иванович явился на очередную связь. Ни одна собака на него не залает, ни один полицай не перережет его тропу. Он знает такие ходы и выходы, что пройдет сквозь игольное ушко, а не только через немецкую охрану.
Председатель Бия-Сальского Совета гость в родной деревне довольно частый. Видать, достойно представлял Советскую власть: все село знало о его партизанстве и не менее полсела о том, что Сидельников появляется под родной крышей. Знали, но не выдавали, берегли, даже некоторые полицаи берегли — на всякий случай.
Николай Спаи — высокий черноусый партизан — пробил дорогу в Лаки родное село.
Вся эта связь питала отряд, как кровеносные сосуды питают человеческое тело до кончиков пальцев.
Потрясающая новость! Принес ее Иван Суполкин.
В Шурах появились немцы, битые под Севастополем. Усталые солдаты, разозленные офицеры, разбитые машины, орудия. Хотят отдохнуть, раны зализать, пополниться, а потом снова на Севастополь.
