похожа на судьбу самого Македонского.
Удивителен душевный мир таких, как Николай Спаи. Уж в Лаках не было красавицы, чтобы откровенно не заглядывалась на черноусого, рослого и сильного хлопца, каким был он. Жених в любой дом!
А судьбу связал со скромной молодой вдовушкой, потерявшей неожиданно мужа и уже отчаявшейся. Двое детей, слабые руки — кому нужна…
Началось от жгучей жалости к женщине, такой беспомощной, а потом родилась и большая любовь. Да, большая! У таких, как Спаи, все в жизни большое, крупное. Сам и погиб малограмотным крестьянином, а приемные дети получили образование: дочь Анастасия стала врачом, сын Иван — механиком. Десять шкур с себя спускал, но образование детям высекал с упорством, с каким высекают огонь из кресала.
Партизанская дорога Николая Спиридоновича — продолжение той, по которой шел он всю жизнь.
Дядя Коля плакал в отряде, а может и во всей своей пятидесятилетней жизни, один раз — это когда немцы грабили базу. От беспомощности плакал. Его сдерживали, как и командира — Константина Сизова.
Спаи можно было понять: своими руками готовил продовольствие для боевых товарищей, готовил с такой любовью, даже с сюрпризами: новогодние подарки каждому и то не забыл. Но это одна сторона дела, другая пострашнее будет. Вот еще тогда не особенно верил коушанскому заготовителю партизанской базы, всеми фибрами души не верил, а доказать — почему? — не смог.
Почти за месяц до выхода в лес пошел на прием к председателю райисполкома — он-то и был ответственным лицом за подготовку материальной базы отряда, — сказал:
— Требую: отстраните Ягью от нашего дела.
— Причина?
— Не верю я ему, и все!
— Но почему не веришь?
— Сердце не верит.
— Иди делай, что приказано, и панику не разводи!
И ушел на свою голову, даже в райком партии не заглянул, хоти и собирался.
Характера не хватало доказать то, что сердце-вещун чувствовало.
Простить такое себе не легко.
Дядя Коля не только с лица спал, а что-то внутри у него сгорело, и не было прежнего весельчака, что смешил товарищей при каждом удобном случае; рассказывал, как мог на ходу остановить пароконную упряжку или поднять на второй этаж два мешка по пять пудов каждый. И все это не выдумка.
Ожил малость только после того, когда заявил Македонскому с присущей ему категоричностью:
— Снабжение отряда беру на себя.
Македонский понимал его:
— К своим, да?
— Если позволишь.
— Обдумать надо.
Обдумали сообща: комиссар, командир, разведчик Самойленко, дядя Коля. И решили: если Магомет не идет к горе, то гора пойдет к Магомету. Всем отрядом туда, поближе к селам.
Зима заглянула и в Лаки. Ранним утром серой массой с гор сползали туманы и окутывали деревню.
Колхозный вестовой с первыми зорями оповещал людей о выходе на работу.
Сопротивлялись:
— Вы что — ошалели? На кого работать?
— На Родину, на детей наших, — отвечал пожилой вестовой.
К вечеру в контору заглядывал Лели. Проделав немалую дорогу пешком по бригадам, он садился рядом с бухгалтером и, покуривая цигарку, делал подсчеты.
Вино перелили и спрятали в надежном месте. И годы не испортится, а, наоборот, выдержку пройдет. И табак перетюковали, спрятали в сухую пещеру.
Забегу вперед: в 1944 году части Красной Армии получили дорогой дар лакских колхозников: вино, табак. Правда, открыли им это добро не те, кто зимой 1942 года прятал его. Тех в живых уже не было.
Вскоре прибыл от немецкого коменданта приказ: направить на ремонт качинской дороги пятнадцать крестьян. Приказ привезли фашисты с одним погоном на черных шинелях — эсэсовцы.
Первая официальная бумага фашистов!
Она забеспокоила.
На западе под Севастополем шел тяжелый бой, вокруг в горах постреливали немецкие патрули, а здесь решали свою судьбу: как же нам быть, жить дальше?
Одни предлагали сжечь деревню и всем податься в лес. А куда денешь женщин, малышей, стариков? В лесу голод.
Другие советовали не предпринимать ничего, ждать, что будет дальше. Тут же возражали: ну и жди, пока на шее веревку не затянут!
И решили так: хитрить с немцем, водить его за нос, а пока суд да дело, связаться с Македонским, с Советской властью. Пусть она и скажет: как нам жить?
Послушали и бухгалтера, слова его многих поразили: никак не подозревали в старичке в потертой куртке человека, способного сказать:
— Товарищи, я Македонского лично знаю. Он у меня на бухгалтерских курсах учился. Доверите — я поищу его!
И ему доверили.
…Фельдфебель с добродушным лицом вскоре опять побывал в Лаках. На этот раз с ним было отделение солдат из полевой жандармерии и несколько полицаев из Керменчика.
Войдя в председательский дом, немец по-хозяйски уселся за стол и усадил своих солдат.
Подали закуску, вино, холодную баранину. Лели — председатель — достал даже пахучий розмарин.
— Гут… молодец, староста! — потирая руки, смеялся фельдфебель, внимательно следя, однако, за лицом Лели.
Долго и аппетитно ели фашисты. Фельдфебель старательно наливал вино в кружку, пил, закусывая янтарным яблоком. Он поднял кружку, посмотрел на председателя: «Зер гут!»
Лели ждал, что же будет дальше.
— Севастополь капут! — дожевывая, сказал немец. — Солдат много… кушать много… Немецкий командований частной собственность никс… брать не желает. Колхоз Лака богатый… Много общественный фонд?
— Было много, но все эвакуировали, часть взяла Красная Армия. Так что, господин офицер, ничего нет.
— Как — нет? — Добродушие как ветром сдуло. — Нам все знать… Коров, барашка, шнапс, дюбек… Есть, да! — выкрикнул немец.
— Было, все было… А сейчас нет, — спокойно, почти умиротворенно ответил Лели.
Фашист поднялся, медленно надвинулся на председателя.
Они долго смотрели друг другу в глаза. Солдаты перестали жевать, полицаи побледнели…
— Ты коммунист… партизан… тебя — фьют!
Фельдфебель гаркнул что-то солдатам, те бросились к оружию и выбежали прочь. Один с автоматом стал у дверей.
Солдаты возвращались попарно и докладывали фельдфебелю одно и то же:
— Ничего нет, пусто!
Фельдфебель глаз не спускал с молчаливого председателя, дождавшись возвращения последнего солдата, он перед глазами Лели разжал два толстых пальца:
— Два суток, два день, два вечер — двадцать пять коров, двести барашка, сто декалитров шнапс
