Апрель. Лес пахнет сырой жимолостью; дрожат, бьются, набухая, почки.
У Филиппа Филипповича синие глаза.
Он стоит перед Георгием Северским в той собранной позе, когда принимают командирский приказ к боевому вылету.
Но приказа еще нет — Северский не решился. Да и трудно решиться, когда позади такой живой опыт: попытка за попыткой, а связных будто Нептун проглатывает заживо.
— Я в Севастополь пойду! — который раз повторяет синеокий юноша с похудевшим от партизанского харча лицом, за неделю постаревшим на годы. Сто раз перелетал фронт, сверху хорошо видно. Я знаю дороги, и я дойду!
Ленинградский паренек с отчаянными глазами, которого стар и млад называют одним именем: Филипп Филиппович. Он-таки убедил всех нас, что в Севастополь дойдет.
И дошел. Через трое суток новый самолет качнул над нами приветственно крыльями и уверенно пошел на посадку.
И радиоволны легли в эфире между нами и Севастополем и оборвались лишь тогда, когда начисто рухнула в городе-герое последняя оборонительная точка.
И первая партизанская радиограмма гласила, настаивала, умоляла: Филиппу Герасимову звание Героя Советского Союза!
И звание было присвоено.
Кончилась война, а о синеоком парне ни весточки. Мы искали его повсюду, но ответ был один: убит, убит и еще раз — убит!
И в послевоенных музеях появился портрет восемнадцатилетнего Героя с нахмуренными глазами. И говорили те, кому положено говорить: днем он летал над немцами на машине, которую можно было сбить пулей малокалиберной винтовки.
Правду говорили.
Убит, убит, убит…
Годы летят безвозвратно в бездну. Рубцы на деревьях остались на прежнем месте, только расплылись. Кроны взлетели к поднебесью. Где был старый лес — звенит молодая поросль, а где стояло урочище худоногого дубняка — скрипят папаши-дубы.
Яйла и та меняет свои залысины, стараясь выглядеть более кокетливо, кое-где обрастая припухловатыми сосенками.
И ветер стал посвистывать так, будто слух обрел.
Скала Шишко над Ялтой, с нее простор как выстрел в горах: ахнешь!
На ней камень-глыба, а на глыбе той имена высечены — партизанские.
Юркий экскурсовод ведет группу отдыхающих и на ходу выпаливает заученные фразы о нашем времени.
Вот очередная фраза, как рассеянный пучок света от медленно гаснувшего фонаря:
— В критический апрель тысяча девятьсот сорок второго года к партизанам прилетел молодой летчик, славный сын своего народа Герой Советского Союза Филипп Филиппович Герасимов. Смерть оборвала путь патриота Родины, но память о нем не померкнет никогда…
И вдруг взволнованный и решительный голос из группы:
— Как это — оборвала?
Десятки голов поворачиваются на голос, осуждающие глаза: что ты, друг любезный, не понимаешь, сколько будет дважды два?..
Экскурсовод уточняет с подчеркнутой вежливостью:
— Элементарное понятие, дорогой товарищ: оборвала, — значит, кончилась жизнь. Убит товарищ Герасимов в воздушном бою…
— Нет уж, позвольте, в мертвецы — не согласен. Герасимов — я! Да, я прилетал к партизанам, мне давали Героя.
…На моем столе звонит телефон, да таким манером, что я вздрагиваю: случилось что-то необыкновенное!
Чей-то слишком громкий, и слишком взволнованный, и чем-то встревоженный, и даже робкий голос:
— Здравствуйте, товарищ командир. Я — Герасимов, летчик Филипп Филиппович Герасимов!
У меня руки делаются ватными.
…Мы одни, в тарелке красные помидоры, в бутылке на вершок водки…
Печальная повесть о печальной двадцатилетней послевоенной жизни.
Звезда Героя, орден Ленина, три ордена Красного Знамени, сотни полетов, десятки воздушных боев… И все это, как корова языком, слизывает один глупый мальчишеский поступок.
Уже после войны, в воскресный день, выпил лишнего и ударил человека публично. И все!
Но это была зацепка. Вспомнили и строптивость характера, и страстность на собраниях, и дерзкий разговор с начальством, и заносчивость, порой присущую молодости. Одним словом, зачеркнули актив человека и вляпали парию восемь долгих лет тюремного заключения.
И с кем рядом? С подонками, отбросами войны, дезертирами и немецкими холуями. Вот где было трудно удержаться!:
Но Филипп устоял. Держал Севастополь, держали партизанские дни, наши глаза видел он, локоть друга-летчика, уже давно ставшего прахом, чувствовал он.
И душа его вышла из темени без черных пятен. Она только была надломлена неверием в свое будущее. Это неверие и заставляло все годы молчать, вести тихую жизнь.
Но не скользил по жизни, не жаловался на судьбу, а накрепко засел в строительной бригаде в родном Ленинграде и работал, работал. Только тоска воскресных дней толкала к выпивке. Пил не скуля, ходил тихо по жизни.
Называли его по-прежнему Филипп Филиппович, было ему только сорок три года, но никто не знал его героической биографии. Он, обкрадывая себя, обеднял других.
И только прорвалось все наружу у партизанской могилы. Он мог на все согласиться, но мертвым быть не желал.
Он не верил, а мы, партизаны, верили и боролись за него — за него, за его прошлое, нужное настоящему.
И нас поняли и в Ленинграде, и в правительстве. Монетный двор родного города отлил специально для него и Золотую Звезду и все ордена.
Но прежде чем получить все это, мы пропустили Филиппа через свой суд партизанский.
И он расплачивался за свою слабость и неверие дорогой ценой.
И сейчас по Ленинграду ходит синеокий рабочий человек, и в торжественные дни на его груди сияет Золотая Звезда!
…Итак, связь с Севастополем была установлена.
Город молниеносно откликнулся на нашу беду. Прилетали самолеты чуть ли не каждую ночь и бросали, бросали нам продовольствие, медикаменты.
Это случилось после 20 апреля. Еще раз обратите внимание на документ. Голодная смерть косила партизан до 24 апреля, а потом до 6 мая — ни единого смертельного исхода!
Но почему же 6 мая снова нагрянула катастрофа? Тут уже слово за медиками. У нас были сухари, концентраты, был даже сахар. Паек выдавали по тем временам обильный, а люди умирали. Так случилось не только в одном Ялтинском, но и в других отрядах района…
По-видимому, еще раньше была перейдена черта, отделявшая жизнь от смерти, лишь затянулась агония. Никакие продукты обреченных спасти не могли…
Горячее июньское солнце насквозь прожигало лес, кричали кукушки, надолго открылось над горами яркозвездное небо.
И вот, пока еще не видимый, гудит самолет. На маленькой поляне выложено три костра в ряд, у каждого из них по партизану, в руках спички.
