— Вы, наверное, помните Иванова, Мацака, Пархоменко?
— Господи, кто их не помнит! Хорошие были люди, очень хорошие.
— Я был с ними в лесу, мы вместе воевали.
— А как ваша фамилия?
Представился. Она изучающе посмотрела на меня еще молодыми острыми глазами, усадила рядом с собой.
— Ах, как вы намучились там, сынок! Мы так переживали за вас.
— Спасибо вам, Софья Сергеевна. Помогите в одном деле. Меня интересует судьба Степана Григорьевича Щеколдина.
И сразу же в ярких глазах Софьи Сергеевны появилась настороженность.
— Снова худое о человеке собираете? — спросила в упор.
— Хочу знать правду, одну лишь правду.
Софья Сергеевна вздохнула:
— Хороший был директор!
Я удивился. Знал ведь, что при немцах Софья Сергеевна категорически отказалась служить под началом Щеколдина, хотя обещал и ей хороший продуктовый паек. Ушла из музея, страдала от голода, чуть богу душу не отдала. Щеколдин прислал продуктовую посылку в день ее шестидесятилетия, но Софья Сергеевна ее не приняла.
— Я фашисту не хотела служить, а не Щеколдину, мои дети и внуки били их, фашистов, а я что… — Она поднялась, давая понять, что пора кончать разговор. — На прощание все же сказала: — Ты хочешь знать правду? Так вот она: Степана Григорьевича обидели зря!
Потом у меня был разговор с Ксенией Арсеньевной Даниловой.
Когда-то в ее квартире собирались алупкинские подпольщики. Были среди них братья Гавырины, Александр и Владимир. Ребята весной погибли от руки предателя, который знал, что они специально оставлены для тайной борьбы с немцами. Ребят арестовали, пытали, а потом убили. Они никого не выдали, в том числе и Ксению Арсеньевну, у которой были и портативная машинка, и стеклограф, и явочные адреса.
Однажды к Даниловой пришел Щеколдин.
Ксения Арсеньевна рассказывает:
— Вошел, стоит у порога, такой чистенький, при галстуке… Разное я думала о нем, верила ему и не верила. Человек он умный, серьезный, так запросто к фашистам на службу не пойдет. Какой же у него расчет? И противно было, уж больно, как мне казалось, выслуживался перед фашистским начальством. И вот стоит у дверей, смотрит на меня и молчит.
«Что ты хочешь?» — спросила напрямик.
«Ксения Арсеньевна! Скажите тем, кто в лесу: Щеколдин не для себя и не для немцев старается…»
«А я дорогу в лес не знаю! И потом, уж слишком ты стараешься».
«Иначе нельзя».
«Люди тебя не простят!»
«Поймут — простят».
«Зачем же ко мне пришел?»
«Я уже сказал».
«Но, пойми… связи у меня нет».
«Может, будет, а? Скажите им. Это для меня важно, очень важно, Ксения Арсеньевна!»
«Ничего обещать не могу, ничего».
Он устало сказал:
«Как это мне важно».
Она умолкла.
— Как же он вел себя?
— Немцев принимал. Но Алупка городок с пятачок, в нем от глаз людских не скроешься. Встречаю как-то знакомую женщину. У нее была семнадцатилетняя дочь, и девушку собирались угнать в Германию. Женщина пошла к Щеколдину: «Помоги, как мать прошу». Помог! Девушку не тронули. Вот и со мной… Увидел меня как-то на улице, быстро шепнул; «Вам лучше на время скрыться. Я вам достану пропуск, уходите подальше». Получила пропуск, ушла, а через день у меня был обыск. Не знаю, может, он боялся наших и зарабатывал себе прощение.
Чем больше личного общения, тем четче познаешь человека. Надо непременно встретиться с Щеколдиным. Написал ему несколько писем — ответа не последовало. Стороной узнал, что он болен. Однако хоть строчку мог бы написать… Или не хочет ворошить трудное прошлое?
И все же он мне написал.
…Первая часть настоящей книги в сокращенном варианте была опубликована в 1967 году в журнале «Дружба народов». Там было рассказано о том, что выяснил я о жизни Щеколдина в годы оккупации.
Публикация дошла до Степана Григорьевича.
Он пишет: «…И теперь, вдруг — Ваша повесть о пережитых мною годах, ошеломившая меня.
Сразу, по прочтении ее, я не мог писать Вам, не стал даже искать ваш адрес. Я потерял покой, ночами вновь возникали во сне фашисты, преследующие меня. Правда наконец всплывает на поверхность. Я очень признателен за это».
Письмо Степана Григорьевича дорого мне по многим причинам. Совершенно ясно: не ошибся в нем, как и не ошибались те, кто помогал мне.
Сегодня для меня явственнее картина сложной и опасной жизни хранителя Алупкинского дворца- музея Степана Григорьевича Щеколдина.
Да, теплоход, снаряженный для эвакуации картин и других ценностей из дворцов, был потоплен. Фашисты наступали, прорвались на Южный берег…
Последний шаг Степана Григорьевича был таким: он вынул из рам дорогие полотна конца восемнадцатого и начала девятнадцатого столетий, замотал их в рулоны и увез на телеге в Ялтинский порт. Надеялся отправить их на Кавказ, но въехал в Ялту одновременно с немецкими танками. Двое суток прятался у знакомого и на той же телеге с теми же рулонами возвратился в Алупку.
Тут уже хозяйничали оккупанты. В парке — шедевре декоративного искусства — расположился румынский кавалерийский полк!
Загуляли топоры по редчайшим деревьям. Солдаты, повозки, лошади, армейские полевые кухни, смрад, дым… Унтера и вахмистры фотографировались верхом на мраморных львах Бонани.
Цокот копыт: подвыпивший унтер шпарил на скаковом горячем жеребце прямо по мраморной лестнице. А под овалом парадного входа, над которым выведено по-арабски: «Нет бога, кроме аллаха, а Магомет пророк его», кавалеристы. Они озорно подначивали того, кто еще «штурмовал» лестницу.
Щеколдин, на которого никто не обращал ни малейшего внимания, ходил по парку и ужасался.
Все погибло!
Солдаты пили, кричали, дразнили у полевых кухонь собак, стреляли по птичьим гнездам.
Щеколдин пробрался в один из роскошнейших залов дворца, где потом, в 1945 году, во время Крымской конференции трех держав премьер Великобритании Уинстон Черчилль давал парадный обед, и ахнул: два солдата гоняли по редкостному паркету мраморный шар, отбитый от скульптуры.
Это и переполнило чашу щеколдинского терпения. Он подбежал к солдатам, решительно отнял шар, дерзко выругал их по-русски. Это неожиданно подействовало. Солдаты едва не вытянулись по стойке «смирно», отнесли шар на место и быстренько ретировались.
«Ага, вот что вам надо! Вам нужна, черт вас возьми, сила. Хорошо, я вам ее покажу!»
Щеколдин пришел домой, тщательно побрился, умылся, оделся в свой единственный, но вполне респектабельный костюм, повязал галстук и собранным, подтянутым вышел на улицу. Алупкинцы шарахались от него.
— Как он шел! — вспоминает рассказчик, старожил городка. — Немцы и те уступали ему дорогу! А мне хотелось плюнуть ему в лицо. «Выслуживаться идешь, гад!» — вот о чем я тогда думал.
Щеколдин остановился у двухэтажного особняка, на флагштоках которого трепыхались фашистские
