Да, отступаем, враг прорвался в просторы Таврии, Симферополь эвакуирован.
Получаем приказ: срочно снарядить роту на уничтожение вин.
Сердце так и сжалось. Начиная с 1936 года, после специального постановления правительства, был организован винкомбинат «Массандра». Лучшие сорта марочных вин свозились на длительное хранение в массандровские подвалы из всех совхозов и заводов побережья.
И наш, гурзуфский, урожай свезен был туда же.
Накопились миллионы декалитров вина. Богатство!
И вот наши бойцы вбегают под полутемные своды массандровских хранилищ и расстреливают тугие бока винных бочек, взрывают гранатами десятитысячелитровые дубовые буты.
Тысячи винных струй пересекаются друг с другом — красных, розовых, цвета чая, темных, как кровь.
Вино бежит в кюветы, дренажи, бежит в море… Сколько свадеб, именин, встреч оно могло украсить!
Пьяно колышется у берегов оранжевое, как сукровица, море.
С большой высоты смотрю на Ялту.
Будто ничего в ней не происходит, стоит себе красавец город под южным жгучим солнцем, такой нарядный, дачный, расцвеченный живыми красками чинар, и кажется, нет ему дела до забот и тревог наших.
Перевожу взгляд на дворцы: ближний от меня — Ливадийский, подальше, затянутый нежным маревом, — Массандровский. Там уж совсем благодатный покой. А что в них будет через неделю?
Батальон подняли по тревоге.
Утро сырое и холодное.
Бойцы молча усаживаются на машины, сутулятся под тяжестью вещевых мешков.
Молчат, но каждый знает — это прощание.
Рядом хлопочут Дмитрий Иванович Иванов, директор санатория имени 10-летия Октября, крупный человек с грузной походкой, и председатель Алупкинского горсовета Николай Петрович Мацак, сивоусый, с мечтательными глазами.
Иванов вздыхает:
— Кто из нас вернется?
— Рано хоронишь, — упрекает друга Мацак.
— Я о другом, Николай. Как же это случилось? Вот столовую было построил, люстры понавесил, ждал отдыхающих. Не дождался, а вчера люстры своими руками… Вот как!
Иванова понять можно. У него новая столовая, у меня ДИП, которого так и не дождался.
Батальон уходит с отступающими частями, добровольцев-партизан снаряжаем в горы. Их уводит Поздняков, наш комиссар. Меня же вызывают в Ялту.
Я приехал в город, машину оставил в глухом переулке и пошел в райком. В выцветшем кожаном пальто, желтой шапке-ушанке шагаю по набережной и гляжу во все глаза.
Как непригляден город! Здания заляпаны грязью, на тротуарах битые стекла — следы утреннего налета пикировщиков.
Фашисты бомбили порт, а попали черт знает куда, Бомба угодила в городскую баню, убила пятерых.
В райкоме получаю последний приказ: «Следуй в лес, в распоряжение товарища Мокроусова».
Прощаюсь с товарищами, с Борисом Ивановичем. Он обнимает, говорит:
— Жалко, что я не с вами.
Он был печален, таким и запомнился на всю жизнь.
Не напрасно беспокоился комиссар Поздняков. Еще не эвакуировано одиннадцать госпиталей.
Толпы раненых, врачей, сестер и санитарок толкутся на причалах. Ждут «Армению», вот-вот судно должно появиться.
Фашисты рядом, они уже заняли Алушту…
Горит Ялта, в разных местах раздаются взрывы…
Красные отсветы пожаров на черной воде, крышах, стенах. Пахнет гарью. Обыватели грабят, тащат мешки, ящики, санаторное имущество.
Над нефтехранилищем бушуют огненные языки, черный дым кружится над молом, обволакивает последний теплоход — «Армению». Она наконец-то пришла.
Мы переночевали в райотделе НКВД и на рассвете двинулись в лес.
«Армения» все еще грузилась. Ах, как она задержалась! Пока небо слепое, опасаться нечего, но вдруг солнце пробьется? Ведь юг — долго ли!
На окраине нас остановил человек: глаза черные, с восточным разрезом, брови дугой, нос с горбинкой. Во всем облике что-то цыганское, стихийное. Он в барашковой папахе, опоясан новыми армейскими ремнями. Четко отрекомендовался:
— Личный представитель Мокроусова Захар Амелинов.
Подошел еще плотный морячок с веснушками на широком скуластом лице.
— Кто командует парадом? Разрешите представиться: младший лейтенант Черноморского флота Владимир Смирнов.
Обветренный, твердые серые глаза, плечистый, мускулистый. Видать, силенок не занимать.
Дорога круто идет в горы, за спиной Ялта, «Армения» все еще на причале.
Едем молча. Только моряк-непоседа, соскакивая на ходу с машины, то кричит на усталых обозников, иногда преграждавших нам узкую горную дорогу, то помогает им на поворотах вытащить из кювета застрявшую повозку. Ручной пулемет за его широкими плечами кажется легковесной игрушкой.
Завидую его силе, безудержной энергии. Вчера я в последний раз забегал в туберкулезный диспансер. Поддули легкие. Марьяна Ивановна приблизительно догадывалась, куда я собираюсь, сделала выговор:
— С ума сошли! Вам нужна больница, а вы куда?
Пожал плечами, простился с хорошим человеком.
Лес внезапно кончился, впереди нас оголенная Никитская яйла. Моросит дождь.
Дорога лежит на плато яйлы, по бокам зияют провалы, в них, как в гигантских котлах, курятся облака.
Зябко.
Ни единого человека вокруг.
Неожиданно солнце пробило толщу туч и пятнами стало ложиться на плато. Туман стал оседать на глазах, горизонт расширился, и небо над нами заголубело. Потом лучи стали съедать туманную мглу на провалах, будто стирали ее резинкой.
И открылась даль моря.
Мы все одновременно увидели «Армению». Теплоход шел на восток, оставляя за собой расходящийся пенный след.
Два крохотных сторожевика сопровождали корабль.
Это последний транспорт из покинутого города, на нем одиннадцать госпиталей, советский и партийный актив Большой Ялты, врачи, многие семьи партизан. Там Борис Иванович и его семья.
Сердца наши учащенно бьются, мы задираем головы и смотрим на открывшееся во всю ширь небо. Только бы не появились пикировщики!
И вдруг крик Захара Амелинова:
— Идут!!!
Они, гады, шли с треском, воем, пронеслись над нашими головами метрах в двухстах — трехстах. Мы видели лица летчиков.
Бомбардировщики мгновенно оказались над теплоходом, выстроились, и началась безнаказанная карусель.
Со сторожевиков ударили зенитные пулеметы, но разве плетью обух перешибешь?
Фашисты пикировали, как на учении.
