Но Перец не поверил, подошел, велел оттянуть веки, долго смотрел.
– Жить будешь, – выдал Перец диагноз. – Но недолго.
После чего принялся перетряхивать скарб поэта Ракитченко. Небогатый, крайне даже скудный (если бы Ракитченко вздумал заложить имущество, то выручить ему много не удалось бы) – нож-ложку, миску-кружку, книжку-раскладушку. Много книжек Перец вытряхнул из сурового мешка, одно издание показалось мне знакомым. Я наклонился и подобрал. К моему удивлению, это был действительно уже известный мне труд – поэма «Шагреневый трактор» стихотворца Снегиря. Перец презрительно пнул литературу:
– Негусто…
И поделил имущество. Себе взял нож-ложку и миску-кружку, мне оставил культуру. Я подивился его немотивированной скаредности – зачем Перцу нож-ложка, когда у него в распоряжении целый город? Но спорить не стал, привычка – вторая натура.
– Забери макулатуру, – велел Перец.
– Зачем?
– Затем, что Ракитченко ее хранил. А значит, что книжки могут ему понадобиться. Может, они вызывают у него пароксизм вдохновения? Кий!
Кий с интересом расковыривал кострище, извлекал из углей картофельные кожурки. Морда у него была перемазана золой, отчего дракон выглядел смешно и нестрашно. Кий вообще любит в мусоре разном ковыряться. Я пытался отучить, намазывал мусорное ведро горчицей, однако ему никакая горчица нипочем оказалась, даже не чихнул.
Сейчас Кий Перца не услышал, и тогда Перец запустил в него камнем. Кий и камень не услышал. Тогда я сказал негромко:
– Смир-рна.
Кий бросил свои объедки и стал «смирно». Крылья вверх, лапа вперед, глаза навыкат и блестят. Все как полагается. Щек, полировавший у воды когти, тоже замер.
Перец презрительно хмыкнул и направился к своему горыну. Я дособирал книжки, рассовал по карманам, подошел к Щеку. Перец пытался устроиться в седле – то справа пытался запрыгнуть, то слева пробовал залезть. Но поскольку горын стоял «смирно», ни то ни другое не получалось, потому что крылья мешали. Не Перца крылья, конечно, а горына.
Перец нервничал, пинал Кия сапогом в брюхо и грозился заморить голодом, однако Кий был как деревянный.
– Ну? – Перец нервно повернулся ко мне.
– Вольно, – разрешил я.
Кий опустил лапу, сложил крылья, лег.
Перец взгромоздился в седло и теперь пристегивался, поминая недобрым словом горынов, зоопсихологию, психоанализ и другие науки обществоведческого цикла. Откуда-то сверху слышались обморочные вопли Ракитченко. Ничего, поорет-поорет и привыкнет. Все привыкают. Может, стихи потом еще напишет. Под впечатлением.
Упал лапоть. Самодельный. Грубой работы. Лапоть выглядел как-то жалко. На меня даже какая-то сентиментальность навалилась непотребная, пожалел я поэта вдруг, хотя вообще-то поэтов ненавижу, один Перец чего стоит.
Перец тоже заметил лапоть и тоже посмотрел вверх.
Я забрался в седло, пристегнулся. Спросил:
– Опять над облаками пойдем?
– Опять, – кивнул Перец.
После чего ткнул Кия в бока пятками. А я не ткнул, я зубом цыкнул, два раза, что означало «взлет».
Обратный путь показался мне короче. Это, наверное, оттого, что я все время спал. А проснулся потому, что резко похолодало. В сей раз мы не падали, медленно опускались. Выглянули из-за облаков. Город не изменился. А чего ему было меняться?
Потом возле норы мы долго ругались, кому волочь Ракитченко внутрь. В конце концов мне надоело ругаться, и потащил я. Ракитченко был нетяжелый, к тому же возле входа в нору домовитый Яша припас тележку, сделанную из детской коляски. Я сгрузил Ракитченко на тележку и покатил вниз.
Перец остался у входа, сказал, что сейчас подойдет. Прогнал. Наверняка будет любоваться своим новым ножом-ложкой. Что за герой мне попался? Мелкий клептоман какой-то…
Я спускался в пещеру. Становилось теплее и темнее, встречный ветер гнал запах каши и сушеных грибов, и от этого запаха мне снова захотелось спать.
Яша Автохтон как всегда возился возле полевых кухонь и имел счастливый вид. У него всегда такой вид, Яша – наивное существо. Перец вроде когда-то жизнь ему спас, и теперь Яша и все его потомки у него в услужении будут, что наполнит их жизнь смыслом.
Я свалил поэта на кучу с углем.
– Припасы? – осведомился Яша.
– Угу. Освободи его от сетей, он нам скоро понадобится.
– Варить будем? – совершенно спокойно спросил Яша.
Завернутый в сети замычал.
– Сначала нафаршируем. Гречневой кашей, – так же спокойно ответил я.
А потом вдруг подумал, что хватит все время шутить. Я все время шучу и шучу, а на самом деле ничего смешного-то и нет.
– Ладно, – сказал я, – разверни его просто, варить не будем.
– Слушаю, второй сагиб, – кивнул Яша.
Второй сагиб! Вот так всегда. А кто сказал, что я второй? Кто? Может, я, наоборот, первый?
Яша выхватил из-за пояса кривой кинжал и быстро, с виртуозностью опытного торговца рыбой, разрезал сети. На уголь съехал Ракитченко. Отряхнулся и предстал.
Как-то он изменился. Голова изменилась. Была сейчас лысая, а посередине оселедец. Длинный довольно. Раньше, насколько я помнил, у Ракитченко оселедца не было. Видимо, отрос. Поэт изменил имидж.
Я щелкнул пальцами, и Яша предупредительно вручил мне в руки миску с кашей. Сунул ее Ракитченко, тот посмотрел на меня с тупизной. И я на него с тупизной. Насколько я помнил, Ракитченко был повыше ростом. И пошире в плечах. А этот был мелким. Вряд ли за время, прошедшее с поэтического дристажа, он так стоптался. И оселедец еще…
И тут я понял, что это не Ракитченко, и сразу устал окончательно. Потому что узнал придурка – это был Тытырин. Тот самый, в избушке которого мы отдыхали. Тоже, кстати, поэт. Он еще спер у меня платину. Всю ту, которую я добыл в честном бою в Деспотате. Кажется, в своем рескрипте Перец называл его недопоэтом. Кажется, мы должны были его обезвредить.
Обезвредили. Перец может быть доволен.
– Какие люди! – сказал я равнодушно и отобрал кашу у негодяя. Не заслуживал он каши.
И снова щелкнул пальцами. Послушный Яша подал мне нож.
– Это не я! – тут же взвыл Тытырин и тряхнул оселедцем. – Не я, поверьте, клянусь Беловодьем! Это Пендрагон! То есть Ляжка! Он заставил меня! Искусил кривденью, Березань на земле обещал, все как есть! О-о-о! И повелся я, и стал слаб, паки жужелица малая… Короче, он мне угрожал угрозами стра-а-шными!
– Как? – спросил я ради интереса.
– Как? Как он угрожал мне? Запугивал запугами ужа-асными…
– Как угрожал? Как запугивал? Конкретно!
Тытырин поглядел на нож и тут же стал конкретным. В своем понимании.
– Сказал, что вырежет у меня на спине, как коварный печенеже во засаде на Святославе княже…
– Что вырежет? – остановил я ненужные тут рассуждения о древнерусских приключениях.
– Поэму, сочинение свое приснопакостное.
– «Шагреневый трактор»? Нормально говори, по-русски! У меня были трудные три года, я устал от некоторых вещей. Ты понял?!