Тытырин отпустил в сторону Перца сидячий реверанс.
– Ваша лира достойна быть увековеченной. Затем, конечно, я дам произведений пять, не более, ну и кого-нибудь еще возьмем, того же Ракитченко…
– Снегиря, – напомнил я. – У него уже готовая поэма имеется.
– А, ты про это… – Тытырин достал из кармана книжку «Шагреневый трактор». – Это достойно лишь одного – в огонь! Нет, даже в огонь не достойно, не стоит осквернять стихию, Радогост может обидеться. Вообще, конечно, со стихами мастера… – Тытырин снова лизоблюдски поклонился Перцу, – разве может что-либо соперничать? Как скальд – золотые струны, как…
– Вольфрам Эшенбах[6], – вставил я.
И подумал, что у некоторой части тутошних обитателей холуйство просто в крови. Тытырин, Ляжка – чем-то они здорово похожи.
– Вольфрам, конечно, большой художник, – согласился Тытырин, – но он чужд нашей традиции. Нам все-таки ближе Снорри Стурулсон[7], этакая рыжебородая бестия, варяжская киноварь…
Дальше он озвучил еще несколько словосочетаний, среди которых были «лелеки Гекаты», «прокудливый прочижень» и «великая черевница». Подозрение в том, что Тытырин мелет чушь, которой сам не понимает, усилилось.
– Вот взять Персиваля… – Тытырин указал ложкой. – Его стиль весьма напоминает позднего Стурулсона – такое же проникновение в смысловые изломы, такие же тропы, семантика…
– Люблю его. – Перец зачерпнул каши. – Умеет. Настоящий поэт. Впрочем, об альманахе мы потом подумаем, а сейчас нам надо решать насущные вопросы. Все-таки следует сначала с Деспотатом разобраться, а лирика потом. Когда мечи грохочут, музы молчат в тряпочку.
– Отличная идея, – подзагрустил Тытырин. – Надо составить план.
– У меня уже есть план, – сказал Перец. – Вчера составил. Он прост…
– Куда проще? – вмешался я. – Тут вообще все просто. Поднимаемся в небо, летим, падаем вниз. При виде горынов деспотатчики разбегаются в разные стороны. Мы освобождаем старателей, разрушаем копи, жжем бараки и архивы, мосты, вокзалы, телеграф…
– Платиновый запас, – напомнил Тытырин.
– Захватываем платиновый запас, – согласился я. – Платиновый запас нам весьма и весьма кстати будет. Я хочу купить себе гору…
– Не пойдет, – остановил Перец. – Если мы налетим сверху, то вся эта компания разбежится. Будем потом их искать по одиночке, Застенкера, Ляжку…
– Пендрагона, то есть Ляжки, в Деспотате нет больше, – сказал Тытырин.
– Вот как? – спросили мы с Перцем вместе.
– Его же сместили. Был военный переворот, к власти пришла хунта. И земли у нас жирны, и рыба в реках, и стада тучны, приходите и володейте нами… Кстати, подлый подлизала Снегирь у них там тоже в подмикитчиках и поедателях желтых соплей… Что ж, следовало ожидать. Я давно уже понял, что Ляжка долго не продержится…
– И где же он? – спросил Перец.
– Бежал. Бежал, сверкая закорками, как последний шлях. Под покровом тьмы, при свете Волосогляда. Так что теперь там Застенкер.
– Тем лучше, – зевнул Перец. – Одним гадом меньше. Но все равно, следует предпринять комбинированную атаку. И сверху и, так сказать, снизу. Взять в кольцо. По всем правилам военной науки. Поэтому ты…
Я, значит.
– Ты отправишься в Деспотат…
– А я как раз над материалами поработаю, – вклинился Тытырин, – к альманаху, к секретному поручению…
Это он, пожалуй, не вовремя сказал. Надо ему было потом как-нибудь отмазываться, а он поспешил.
– Не, Тытырин, – Перец сложил и спрятал нож-ложку, – ты тоже будешь участвовать, у нас теперь каждый штык напересчет. Так что и ты пойдешь.
Тытырин покорно кивнул.
– А теперь – спать. Завтра начинается операция. Назовем ее…
Перец задумался.
– Назовем ее кодовым именем «Снорри Эшенбах». Все, свободны.
Я отправился к себе, через морозный город, через небесное сияние, через ветер, потянувший с реки, через туман. Дома затопил печь и, не дожидаясь, пока все прогреется, забрался в спальник. Но долго не мог уснуть. Чего-то все думал… О превратностях своей жизни, о том, что случилась она у меня довольно необычная, но я в общем-то ею доволен, мало кому так повезло, что впереди просто куча времени, и, возможно, много чего еще интересного случится, и я все-таки буду сидеть, свесив ноги в тяжелые облака Мачу Пикчу…
Потом вспомнил, что нечего просто так валяться, стоит пойти поработать. Хотя бы полчасика. Когда еще время будет? Может, в том Деспотате застрянем. Или еще что.
Вылезать из теплого спальника не хотелось, но я все-таки заставил себя. Спустился в подвал, встал к станку. Рука ныла и мешала, но я все-таки посверлил. И пошлифовал. И почти закончил, да.
Под конец ладонь заболела так, что я бросил вообще все, выскочил на улицу и сунул руку в снег.
Помогло. Но ненадолго.
Интересно, что за дрянь ко мне прилипла?
На следующий день, где-то уже в районе полудня, мы с Тытыриным шагали по тундре. В Деспотат.
Я шагал легко, даже невзирая на большущий за плечами рюкзак. Соскучился по походам, соскучился по земле, по воздуху, которым можно дышать без опаски обжечь легкие. Мне было хорошо. Кипрей благоухал, песец пробегал, птица, скорее всего, гагара, летела.
Тытырин тащился за мной, изнемогая под грузом пишущей машинки и бумаги. Он оказался не силен в переходах и все время оглядывался. Думаю, лелеял надежду сдернуть, да только я следил за ним бдительно. Поэтому Тытырин молчал и шагал первым. Насвистывая что-то вызывающее и почесывая подбородок.
Кстати, у Тытырина стала расти борода! Раньше у него бороды не было, и он по этому поводу здорово страдал, поскольку настоящий славянский готик должен иметь бороду.
Я шел позади него и вспоминал последние дни.
Тытырин оказался не только дрянным поэтом, но и прозаиком. Прозайкой. Насколько дрянным, я не знал, а прозайкой точно.
После пленения Тытырин оправился быстро, полежал немного, отдышался, обошел город. С обхода принес просто-таки раритетную печатную машинку, чуть ли не с буквой «ять». Кроме машинки приволок пять пачек бумаги, чернильницу и перо.
– Писатель должен писать, – изрек он и сразу же засел за пишмашинку.
Тытырин творил в редком стиле славянской готики и, по его собственным уверениям, был большим специалистом в данной области. Имел тиражи, имел фэнов… Тогда я подумал, что все-таки он гонит. Рановато ему иметь фэнов и тиражи, и всякое такое. Но спорить не стал. К тому же щелканье машинки мне нравилось – действовало успокаивающе.
Сам Тытырин сказал, что у него теперь большое поле деятельности. Во-первых, он должен собирать материалы для исполнения секретного поручения, а во-вторых, начинает сочинать роман «Соломенный бердыш» – уже есть семь страниц плотного текста. Поэтому задействовать его на каких-либо работах просто недопустимо.
Вообще Тытырин освоился у нас очень быстро, чем подтвердил мои смутные догадки, что творческие работники по приспособляемости здорово схожи с тараканами. Вот отрежь таракану башку, только аккуратно, так он еще месяц может без нее жить и не париться, и без башки ему хорошо. Тытырину тоже. Голову мы ему, конечно, не стали отрезать, но приспособился наш пленник молниеносно.
Он удивительно легко воспринял горынов (все-таки фантазия есть даже у славянских готов) и решил
