собираться в дорогу.
– Пять лет, – сказал он сестрам, – мои сомнительные прелести видели только горох и капуста. У мира появились новые заботы, но пора напомнить королям, что я существую. Очень тихо жили они без меня – пора уже мне поскандалить с ними!
Лондонская газета отметила его появление заметкой. Причем журналисты что-то напутали, и читателям было сообщено, что в Англию прибыла
Это сразу же всех развеселило… Остряки тогда говорили:
– Наш де Еон превратился во вдову самого себя!..
С нищенским багажом налегке, без перчаток и без муфты, шлепая неновыми туфлями по слякоти, однажды пожилая женщина ударила молотком в дверь дома лорда Феррерса. Это был де Еон, который заявил наследнику:
– Ваш покойный брат, имя которого и титул вы, лорд Ферререс-второй, ныне носите, был моим близким другом…
– Не знаю, – отвечал Феррерс-второй.
– Но, – продолжал де Еон, – лорд Феррерс-первый, мой большой друг, остался мне немало должен, и вот в доказательство векселя… Пожалейте же эмигрантку на чужбине, которая не имеет за душой ничего, кроме доброй памяти о своем друге.
Лорд Феррерс-второй ответил, что не даст ни пенса:
– Если еще увижу тебя, то затравлю бульдогами…
Уходящего де Еона нагнал на улице молодой красивый юноша:
– Я сын лорда Феррерса… Мне стыдно за его жестокое обращение. Возьмите у меня вот эти деньги.
– Э! – отвечал де Еон, отмахнувшись. – Бог с вами, с Феррерсами! Я еще не вступил в великий капитул нищих рыцарей.
– Это не милостыня, – сказал Феррерс-младший. – Я даю вам эти деньги в долг… Вы вернете их мне!
– С чего верну? – горько усмехнулся де Еон.
– Я даю вам деньги для того, чтобы вы смогли начать судебный процесс против моего отца, который под старость слишком ожесточил свое сердце… Верьте, я не таков!
Лондонские газеты тут же оповестили весь мир, что знаменитая девица де Еон отпраздновала свое прибытие в Англию новым судебным процессом. «Когда успокоится эта старуха?» К всеобщему удивлению англичан, де Еон процесс выиграл. А скупой лорд Феррерс-второй тут же скоропостижно скончался от жадности. Наследовал ему добрый малый – сын его, ставший лордом Феррерсом-третьим… Вот к нему-то де Еон и явился за своей долей.
– Вы уже дали мне узнать ваше чувствительное сердце, – сказал он молодому и красивому человеку. – Ваш отец умер не вовремя: мне очень хотелось бы получить с него, но я вынужден теперь получать деньги с вас…
Лорд Феррерс-третий ответил ему – как добрый малый:
– Если еще увижу тебя, то затравлю своими бульдогами…
– Как справедливо! – заметил де Еон. – Как мудра природа, рассудившая, чтобы яблоко падало всегда недалеко от яблони…
Так очутился де Еон на улице… Кому он нужен теперь?
Восемь лошадей изабелловой масти, впряженные в стекольный фонарь кареты, плавно выкатили навстречу королю Англии. Карета пронеслась мимо, но де Еон успел разглядеть, что Георг III сидит напротив Питта-младшего. Старым умом дипломата он правильно рассудил, что король взирает в лице Питта на свои растущие колонии за океаном. Грязь из-под колес заплеснула юбки де Еона, но… Разве теперь король узнает его?
– О старость, старость…
И нет даже пенса, чтобы нанять портшез, – грязную улицу надо переходить вброд. Стены домов в Лондоне пестрели афишками: битва петухов, показ ученого гуся из Ирландии, а завтра состоится кулачная драка между Рейно и Джаксоном. Мордобой по всем правилам теперь заменял прекрасное и тонкое искусство шпаги.
«Лондон, Лондон, – сказал себе де Еон. – Ты, конечно, недостоин моего внимания. Но, чтобы не возвращаться в Париж, который достоин еще менее, я займусь именно тобою, Лондон!..»
Здесь мы вынуждены прервать свой рассказ, ибо, безжалостно разрывая ткань событий, в нашу книгу насильно вторгается одна смерть – смерть, которую мы не вправе не заметить.
В тиши Сан-Суси, согбенный и иссохший, тихо и нелюдимо доживал «старый Фриц». В четыре утра гулкие галереи залы уже слышали стук его трости. Король выходил на прогулку. Старость его (без любви, без детей, без ласки) окружали слава и борзые, величие и болезни, шедевры мировой живописи и сборщики налогов. Мундир истлел на нем, из карманов просыпался табак. Он еще долго играл на флейте, но старость лишила его передних зубов и пропал необходимый «амбушюр». Фридрих пил минеральную воду, ел паштеты из угря. Ночи напролет читал классиков древности и с брезгливо-ядовитой ненавистью наблюдал за развитием немецкой культуры. Он знал собак и гренадер по именам, но имена Клопштока, Лессинга и Гёте были для него пустым звуком… Король подолгу смотрел на циферблат часов:
– Они стучали еще деду моему и будут стучать после меня. Как же человек, комок глины и грязи, может пережить сталь и железо? Впрочем, пусть стучат…
Один за другим уходили в загробную жизнь сподвижники его походов – Шверин и Зейдлиц, Кейт и Циттен, а он, король, спешил ставить им памятники.
– Я брожу по плацам Берлина, как по мавзолею. Даже Цицерон не сделал для своей боготворимой Тулии того, что получили от меня по смерти своей мои славные ребята.
Когда Циттен был еще жив, он иногда являлся ко двору с улыбкой застенчивого ребенка. Дряхлый карлик, у которого из уха торчал слуховой рожок.
– Как здоровье, приятель? – кричал король в этот рожок.
– Яблоки уже поспели, – кивал ему Циттен…
В спальне короля, между свечами, настойчиво стучали часы.
– Я, кажется, утомил Пруссию своим долгим царствованием. Это смешно, но я уже сам ощущаю себя только историей…
Он угасал, а глаза его оставались молодыми. По этим глазам можно было догадаться, какой огонь был этот человек раньше. И даже в старости Фридрих умел держать себя величественно в своем изношенном кафтане. Если его замешать в тысячной толпе, то даже в толпе сразу найдешь его, – вот он, это король!
В январе 1786 года ему доложили о смерти Циттена.
– Я узнаю его! – воскликнул Фридрих. – Циттен, как всегда, идет в авангарде… В белом плаще, как в саване, даже на том свете он прокладывает палашом дорогу для своего короля!
Весной его вынесли в креслах на террасу в Потсдаме. Король почти безболезненно смотрел прямо на слепящее солнце.
– Расплавь же меня, – просил он (а кресло, в котором он сидел, называлось уже «вольтеровским»). – Пора заканчивать мне эту канитель…
Приехал из Ганновера знаменитый врач Циммерман.
– Мне известно, – сказал ему король, – что прежде чем врач начинает лечить людей, он должен заполнить людьми целое кладбище. Я не подпущу вас к себе, пока не узнаю точно: есть ли у вас такое кладбище, или вам не хватает короля для его заполнения?
– Ваше величество, мое кладбище уже битком забито.
– Благодарю. Вы искренни. Можете ехать обратно… Что вы, Циммерман, собрались лечить? Старость? Но старость – неизлечима. Смерть естественна, как и рождение человека.
В своем духовном завещании Фридрих написал:
«Жизнь наша – мгновенный переход от минуты рождения к минуте смерти. Назначение человека в этот краткий период – трудиться для блага общества».
