Одна лишь Катринка, надев на лицо маску, в перчатках, подходила к крыльцу и спрашивала через дверь, не может ли чем-то помочь. Я просила ее оставлять пищу для Кати и Бэнды-Луизы у задней калитки, а для нас с Руди перед домом.
Единственное, что я могла, это молиться, плакать и работать. От страха я снова стала той скромной девочкой, которая в Леувардене чистила до блеска все комнаты в доме своей умирающей матери.
Три дня спустя доктор попросил Руди перевезти Нормана поближе к диспансеру. По его словам, домик лейтенанта Бервелта, находившийся в двух шагах от дома самого доктора, был свободен. Симптомы заболевания отличались от обычно наблюдаемых при холере, и ему нужно было находиться с Норманом постоянно. Поскольку ребенок сразу не умер, он, возможно, выживет.
— Ты останешься здесь, — сказал мне Руди.
— Ну, пожалуйста, — умоляла я, — прошу тебя.
Хотя доктор Рулфсема был человек добрый, он покачал головой:
— Матери слишком эмоциональны. Никто не сможет позаботиться о мальчике лучше, чем делает это полковник Мак-Леод. Вы должны быть благодарны ему.
— О Господи! — воскликнула я.
Завернув Янтье в одеяла, Руди сказал, что они едут на прогулку. Голос его был спокоен и бесстрастен.
— Жарко, — прошептал Янтье. — Болит.
Когда они уехали, я не могла позвать кого-нибудь на помощь и на четвереньках выскоблила все полы. В тяжелое ведро с солоноватой водой капали слезы.
Дважды в день я шла через город к дому, где нес дежурство Руди. Он разрешал мне взглянуть, не произнося ни слова, на осунувшееся любимое лицо моего сына, который не открывал глаз и не знал, что я пришла. Худенькая грудь Янтье то поднималась, то опускалась, а ноздри то раздувались, то спадали. Доктор говорил, что забота и покой спасут его.
— Сделай так, чтобы он жил, — попросила я Руди, и он попытался обнадеживающе улыбнуться.
Однажды, глядя на меня ледяными, безумными глазами, он произнес вместо приветствия:
— Доктор полагает, что это яд, а не холера. Это ты отравила Нормана?
— Я?.. Я?
— Это зараза, — ответил Руди, и в глазах его угас огонек безумия. — Конечно, зараза.
Я спросила у доктора Рулфсема, но он стал отрицать, что подозревает отравление. Потом сообщил, что кризис, по его мнению, миновал, и Янтье вне опасности. Нужно только ждать. Скрестив руки на груди, я пошла домой.
Незадолго до рассвета я проснулась, охваченная такой невыносимой тревогой, что едва не надела платье на ночной халат. Держа в руках старую игрушку Янтье, с которой спала, с развевающимися волосами я вышла из дома и побежала по знакомым пустынным улицам.
На мой стук в дверь тотчас вышел Руди, прижав пальцы к губам. Его измученное лицо походило на лик святого.
— Он спит. Как ангел. Он будет жить. Слава Богу! Ступай.
— Слава Богу, — повторила я. — Слава Богу. Руди, умоляю, позволь мне подождать, пока он проснется.
— Что за вид у тебя? — нахмурился Руди, словно только что увидел меня. — Ты с ума сошла? Иди домой и оденься.
— Я только дождусь, пока он проснется.
— С ним все
— Хорошо, — сказала я.
Одернув юбку, чтобы спрятать ночную сорочку, я пошла к экипажу с заспанным извозчиком, который только что подъехал к стоянке. Двигаясь и разговаривая, медленно, чтобы не сойти с ума от радости, я попросила кучера ехать осторожнее и подождать меня у дома.
Военная форма Янтье была помята, и я с любовью отгладила ее, потом надела платье, которое больше всего любил мальчик, потому что оно было «такое мягонькое». Через час я вернулась.
Руди не впустил меня в дом.
— Его снова стошнило! Он без сознания! Сейчас приедет доктор! Скорей уходи! Железные нервы. Нужно иметь железные нервы.
И закрыл перед моим носом дверь.
Я повернула ручку двери и оказалась в приемной. Забившись в темный угол, опустилась на стул и сидела не шелохнувшись.
В комнату ворвался доктор, потом вышел из нее и снова вернулся — на этот раз с женщиной. Она появилась шурша юбками. Я не произносила ни звука. Из открытой двери я услышала голос Янтье, и сердце у меня словно вздулось, сдавливая ребра, внутренности и горло. Тоненьким голоском он попросил отца дать ему лекарства, чтобы поправиться.
Весь день и всю ночь просидела я в той комнате. Иногда слышала то голосок сына, то голос Руди, иногда — доктора и время от времени — женщины. Тело и душа моя превратились в немую молитву — чтобы Янтье остался жив.
Когда доктор сообщил Руди громким и несчастным голосом, что он умер, я не могла ничего предпринять. Никто бы не поверил мне, если бы я стала отрицать, что он умер, поэтому я сидела неподвижно и молчала. Руди зарыдал, доктор что-то сказал ему, после чего вышел и вошел вновь. Ночью пришли два пехотинца, и Руди вместе с ними и доктором унесли Янтье. Я услышала, как по дороге простучала повозка. За час до рассвета я поднялась и медленно побрела через весь город по тому пути, каким возвращался мой сын в наш дом.
Его смерть несколько недель пребывала внутри меня, как некогда пребывал во мне, прежде чем родиться, плод. Она находилась во мне и росла, как некое обособленное существо, не вполне реальное и поэтому не вызывавшее чувства безысходности.
Мы с Руди жили в доме словно чужие — вежливые и благовоспитанные — и никогда не упоминали его имени.
Однажды во время уборки письменного стола Руди мне на глаза попался кожаный футляр, в котором находился локон связанных алой ленточкой белокурых волос, приколотый к полоске пергамента. На пергаменте было написано: «Волосы моего единственного мальчика Нормана Мак-Леода, срезанные 28 июня 1899 года, когда он лежал в гробу». Гроб опустили в землю в присутствии войск всего гарнизона, стоявших по стойке «смирно», но смерть Янтье оставалась в моей утробе. При виде локона я даже не заплакала, а лишь аккуратно положила футляр туда, где его нашла.
Кто-то, уже не помню ее имени, помогал мне по дому. Я спросила у Кати, где Ноона, но та лишь покачала головой.
Когда Руди получил назначение в Банджу-Биру, он сказал, что не сможет взять с собой Кати.
— Найди Ноону, если хочешь, — заявил он, — а Кати помешанная. Я не допущу, чтобы она оставалась с Бэндой-Луизой.
— Не можем же мы оставить ее на Суматре, — возразила я. — У нее здесь никого нет.
— Меня не интересует ее дальнейшая судьба, — ответил Руди.
— Как ты жесток, — сказала я, но он лишь пожал плечами.
В среду, за шесть дней до нашего отплытия, Кати принесла мне письмо. Оно было составлено писцом под диктовку Нооны.
— Вы должны были позволить мне произвести вскрытие вашего сына, Мак-Леод, — произнес Рулфсема.
