писать гусиную кожу.
Фыркнув, он вернулся к окну. Герши опустилась на стул. Впоследствии Гийоне рассказывал, что голову она держала так, словно это протянутая ему для поцелуя голова Иоанна Крестителя на блюде.
— «Пока Герши не устроилась танцовщицей, она согласна работать натурщицей. Прислав ее, оказываю тебе услугу, mon vieux. Ton Michel[25]». Она согласна, видите ли! И какого черта нынешние натурщицы не похожи на натурщиц? Актрисы! Танцовщицы! Даже писательницы и будущие художницы, упаси нас Господь. Что стало с профессией? Что ж, посмотрим на вас.
Встав, Герши сняла пальто, положила его на стул, отшпилила новую шляпку. Поправив обеими руками волосы, грациозно повернула голову налево, потом направо.
— Ты кого из себя корчишь? Лебедя, что ли? — Привстав на кончиках пальцев, Гийоне затопал ногами. — Хорошенькие головки нынче идут по су за пару, хочешь не хочешь. Но у меня есть настроение писать. Сквозь одежду я видеть не умею, но у тебя, по-моему, хорошая фигурка. Давай, поживей, будь умницей. Нет, сегодня я в ударе. — Он кивнул головой в сторону раздвинутой ширмы, стоявшей между подиумом и печкой.
Мы с Мишелем не сказали Герши, что Гийоне нужна обнаженная натура. Мы полагали, что она, при всей своей видимой скромности, знает, что делает. Разве она не полудикарка? И разве дикари на Яве не ходят в таком виде?
Позднее Герши призналась, что была буквально ошарашена. В тропиках она обнажала свое тело для того, чтобы в час полуденного отдыха свежий ветерок овевал ее кожу. Когда же она танцевала, то надевала сари, закрывавшее ее отсюда досюда. И она показала на ключицы и лодыжки. Раздеться в присутствии мужчины в ее представлении означало лишь одно.
Выпрямившись, Герши сказала:
— Должна заявить вам, месье, что я леди Грета Мак-Леод.
— Можешь рассказывать мне любые байки, пока я тебя рисую, — нетерпеливо оборвал ее Гийоне. — Что ты герцогиня Мальборо. Мне нравится цвет твоей кожи. Я сам не свой, когда вижу янтарь.
Подойдя к Герши, он взял ее за руку и сжал ее повыше и пониже локтя. Облизав губы, скрытые под лохматыми усами, с таким видом, будто готов укусить ее руку, и продолжая держать ее двумя пальцами, произнес:
— О, вполне удовлетворительно.
Герши вырвалась из его клещей и, покраснев, гордо заявила:
— Я лучше с голоду умру.
— Черт бы вас побрал вместе с Мишелем. Только время с вами потерял. Катись отсюда… О! Хотя, может, вы и в самом деле хорошо воспитаны, если так глупо себя ведете и краснеете. Очень вам к лицу. У благонравных девочек самое испорченное воображение. Послушайте,
— Оглохла ты, что ли?
Стуча деревянными сабо, в студию вошла полная женщина, одетая в скромное черное платье, такого же роста, что и Герши.
— Как же я доберусь до рынка, если ты так кричишь, Октав? — проговорила она обиженно. — Ах, здравствуйте, милая. Вам помочь расстегнуть крючки? Признаюсь, Октав в таких делах опытнее меня, но, возможно, вы стесняетесь?
— Моя жена, — произнес Октав, махнув рукой в ее сторону. — Лиза, объясни этому ребенку, что во время работы я никогда не развлекаюсь с женщинами.
— Со мной обстояло иначе, — спокойно возразила мадам Гийоне. — Но на это тебе понадобилось несколько недель. А до этого ты смотрел на меня как на пустое место.
— Да и то это было двадцать лет назад, — заметил Гийоне. — Так что решайтесь, Мак-Леод.
— Ты о чем? — спросила его жена.
— О том, чтобы позировать с голым задом.
— Вспоминаю свой первый сеанс, — проговорила мадам Гийоне. — Действительно, чувствуешь себя забавно, но лишь в первую минуту. Потом думаешь о том, чтобы быть естественной. Пусть он даст вам передышку, милая. Он ужасный эгоист. А кто вас прислал?
— Мишель Эшегарре ее прислал, — топнул ногой Гийоне.
— Как поживает дорогой Мишель? — любезно улыбнулась хозяйка. — Такой славный молодой человек. Когда он нас навестит?
— Не забудь луку, Лиза, — напомнил художник, пока жена его расстегивала крючки на корсете Герши. — А если груш купишь, а тебя стану боготворить. Приготовь обед к двенадцати, если можно. Ну, идите сюда, леди Как-бишь-вас. Каждая натурщица когда-то была девственницей.
Простучав деревянными подошвами, мадам Гийоне вышла, и из-за ширмы появилась голова и плечи Герши.
— Великолепно!
Несмотря на многие часы, проведенные ею во время репетиций на грубом полу номера в парижской гостинице, ступив на подиум, она вздрогнула. Хотя в студии было холодно, ее бросило в жар, и, хотя в двух шагах от нее в печке бушевало пламя, она дрожала. Но странное дело, вспоминала она впоследствии, она больше думала о своих кольцах и серьгах, чем о гусиной коже, покрывшей ее тело. Стоя к ней спиной, Гийоне разбирал свои кисти. Чтобы не думать о минуте, когда он повернется к ней, Герши сосредоточила свое внимание на том, какую танцевальную позу ей принять. Она подняла вверх и выгнула одну руку, распрямив ладонь; вторую прижала к бедру, изогнув таз, приподняв одну ногу.
— Опусти ногу, дура! — рявкнул Гийоне. — Ты что, цапля, что ли? Вот так! Так и стой.
От раскаленной печки одному боку ее было нестерпимо жарко, а другому холодно из-за ветра, пробивавшегося через щели в окнах. Ее начал бить озноб, мышцы ног свела судорога. Даже стоя на обеих ногах, Герши было трудно сохранять позу, и для того, чтобы оставаться неподвижной, силу и выносливость ей приходилось черпать в себе. Благодаря своей гордости и дисциплинированности, из обнаженной натуры она превратилась в благородную мраморную скульптуру.
— Ага, — произнес Гийоне, что означало одобрение. Подбородок Герши поднялся, губы сложились в полуулыбке. Наступила пауза. — Что ж, — продолжал художник. — Но с грудями обстоит неважно. Вялые и висят. Жаль. Если бы не некоторая рыхлость живота, сложена ты великолепно. Нравятся твои бедра. Как у кобылки. Но груди!.. Сделай передышку.
Гийоне был грубым человеком и, занятый одной лишь живописью, не понимал разрушительной силы слов. Герши скрестила руки, закрывая груди, словно раненых птиц.
— Хочешь поддерживать их? Нет, так не пойдет. Но у меня есть идея. Ты вдохновляешь меня, юная дама, черт меня побери, если это не так. А почему? Хотя какое это имеет значение? Тогда надень корсет, обнажив живот, и юбки из прозрачной ткани.
Не успев прийти в себя от шока, Герши стояла, пряча свои оскорбленные груди.
— Тебе повезло, — продолжал художник, постукивая по зубам кончиком кисти. — Мне надо сделать афишу с Мессалиной, и ты бы подошла в самый раз. В чем дело? Разве ты не знала, что груди у тебя висят?
— Мне… мне
«Я хохотал до упаду, — рассказывал потом Гийоне. — Вот душечка. Вот лапочка, спаси ее Господь».
— Ой, не надо, — произнес Гийоне, вытирая слезы. — Это потому, что та убивала своих любовников, или потому, что ее за это казнили? Я изображу тебя в образе молоденькой львицы, которая делала все это для собственного удовольствия. — Он подошел к комоду и скинул с него полотна. Ткани и костюмы были набиты в ящики так плотно, что, когда он их выдвинул, содержимое вылезло словно краска из тюбика. — Подойди, помоги выбрать.
Охваченная гневом, стыдом и любопытством, Герши не знала, уйти ей или остаться. И тут Гийоне извлек кусок лилового атласа. И снова перст судьбы! Она вспомнила свою тетушку, вспомнила, что было в ее жизни, в конце концов, кое-что похуже откровенности Гийоне. Неуверенно встав рядом с художником,
