было никаких известий, и мне не хотелось, чтобы Герши вспомнила о ее существовании.
Мог ли я защитить Герши от ван Вееля? Ему суждено было стать ее Немезидой. Но самый важный период их связи относится к тому времени, когда мы с ней давно расстались. Если бы я схватил его за безупречно выглаженные бриджи и сбросил с лестницы, разве жизнь Герши изменилась бы?
Не знаю. Я даже не знаю, что случилось в тот вечер, когда, по ее словам, ей хотелось остаться одной, и когда я узнал от портье, что ван Веель поднялся к ней в номер. Знаю одно: что-то тогда произошло. После этого она стала бояться. Прежде я не замечал, чтобы она чего-то боялась. Но чего именно? Несомненно, она не встречалась с ним несколько лет. Ни разу не упоминала об этом эпизоде. Уж не испугалась ли она самой себя?
Теперь, когда война кончилась, некоторые говорят, что она вовсе не была шпионкой.
Была ли она ею на самом деле? Тогда я думал, что да. Но теперь — не уверен.
XVII
ФРАНЦ. 1909 год
Никто не знает, что я убил ее. Я, барон Франц Брейштах ван Веель, к вашим услугам. Неизвестный герой, дипломат без фрака, не оцененный по заслугам мастер шпионажа. К сожалению, я ни во что не верю и склонен иронизировать. Если я счел нужным бичевать себя плетьми насмешки, то потому, что получаю удовольствие от наказания.
Маргарита Гетруда Зелле Мак-Леод, регистрационный номер Х-21, была расстреляна в ту минуту, когда она грациозным жестом поправляла перчатки цвета лаванды. Во время судебного процесса, на котором решался вопрос о ее жизни или смерти, она ни разу не назвала моего имени. «Защищала» меня. Ее невольная жестокость не знала пределов. Она отмщена. Я вынужден прибегнуть к недостойному приему и заявить, что она любила меня. Поверят ли мне?
Мата Хари. Femme fatale[57]. Особо важный тайный агент. Убившая тысячи. Герши. Эта проклятая дура ни с того ни с сего после своей смерти стала знаменитой. Давайте, по крайней мере, вынесем ее мнимый портрет на двор и снимем с него отделанные кружевами панталоны.
Я не раз шлепал ее по заду ради собственного развлечения. Чтобы унизить ее, гонял в чем мать родила, с болтающимися сиськами. А однажды даже позвал свидетелей, и те со злорадством смотрели на ее унижение. После того, когда мы остались с ней одни, я плакал, прижавшись к той же груди. Никто не знал, что моя подлая победа над ней оказалась западней, в которую я сам и попал. Я использовал Мата Хари в собственных целях. Но в ту минуту, которую испанцы называют «моментом истины», когда Герши очутилась лицом к лицу со смертью, она, моя жертва, сделала меня своей жертвой.
Весной 1909 года я проводил отпуск в Вене. Меня, второго секретаря посольства ее величества королевы Вильгемины в Берлине, спросили, «удобно» ли это будет мне. Обстановка, в которой оказались германская и австрийская империи, была сложной. Если бы не вмешательство кайзера Вильгельма, который обуздал русского медведя, началась бы война. Я называю ее «нашей войной», хотя я подданный Голландии, родины моего отца. По линии матери, немецкой дворянки, я пруссак, и друзей мне подбирали из таких же семейств.
Разумеется, и в Вене у меня были товарищи, мои единомышленники. Главным образом это были гвардейские офицеры. Самым близким из них был Карл фон Леттов, адъютант генерала Франца фон Гетцендорфа. Его свирепая решимость сокрушить сербов отражала настроение, царившее в генштабе австро-венгерской армии. Мое правительство было весьма заинтересовано в создании взрывоопасной обстановки.
Моя жирненькая маленькая родина, которой я служил, желала лишь одного — мира. Ударь нынешнего голландца по физиономии, он тотчас подставит другую свою розовую щечку. Даже мои друзья детства, потомки тех, кто отважно сражался с морем и испанцами, оказались, скорее, повесами, чем храбрецами. Мы выродились в изнеженную нацию, увязшую в своей рыхлой почве. Даже у меня в душе шла борьба железа с луковичками тюльпанов.
Я привязался к Карлу, когда он был таким же нищим, как и я. Я ненавижу бедность, хотя и признаю, что от нее ум становится острее, а болт тверже. (Я умираю, и мне доставляет удовольствие думать, что шокирую вас.) А очаровательные женщины дороги, как ни кинь.
Получив наследство, Карл растолстел и обленился. «Карамба, mon vieux!»[58] — воскликнул он, крепко обнимая меня на перроне вокзала. Карл знает примерно шесть самых нужных слов на шестнадцати языках и жизнерадостно применяет их к месту и не к месту.
— Выглядишь ты великолепно. Я каждый раз забываю, до чего же ты отвратительно красив.
— Как идет охота, толстячок? — отозвался я и, отстранив его от себя на мгновение, дружелюбно оглядел его покрытое шрамами, с перебитым носом лицо.
— Ньет. Nada[59]. Скукотища. Мир на земле и корсеты, похожие на пояса девственниц, на синьоринах.
Мы отправили мой багаж в гостиницу «Бристоль» — на мое имя был открыт счет, поскольку приехал я неофициально, — а потом прошвырнулись по вычурным улицам австрийской столицы. Это была моя идея. Карл никогда не ходит пешком. А я люблю ориентироваться в пространстве, времени и обстановке. Кроме того, я разработал ряд собственных теорий успешного шпионажа. Надо бросаться в глаза! Половина агентов, которых арестовывают, попадают в тенета собственной предосторожности.
Я не имею в виду дипломатическую разведку. Все дипломаты — заведомые шпионы и любители вмешиваться в дела чужих стран. Я был гражданином двух государств и мог поднимать флаг своей второй родины лишь в мыслях. О чем бы подумала моя мать, узнав, что я состою на тайной службе у ее родины, могу лишь догадываться. Полагаю, она бы меня возненавидела, поскольку я платный агент. Однако, Gnadigste[60], я люблю фатерлянд, который и является моей истинной родиной. За него я и умираю сейчас. Наверняка ты это одобряешь. Однако мне, как шпиону, доверяли лишь наполовину, поскольку я лишь наполовину немец. Второй же половине следовало платить за преданность, кроме того, обе мои половины нуждались в средствах.
На Кёртнерштрассе Карл остановился перед афишей:
ВОЗВРАЩЕНИЕ МАТА ХАРИ
— Ну и что?
— Видел ее?
— Даже не слышал, кто это такая.
— Ах вы, берлинские провинциалы! — поднял левую бровь Карл. — Я тебя свожу.
Я посмотрел на текст.
— Lieber Gott[62]. Да это скучнее любого официального обеда, — раздраженно произнес я. — С любви ты переключился на Kultur?
