отплатить ей той же монетой. Если бы она исцарапала или искусала меня, я бы сломал ей палец, и она это понимала. Когда я начал стаскивать с нее жакет и юбку, она принялась бить меня по рукам и сквозь сжатые зубы процедила: «Я стану кричать…»
— Ну и дурой же ты будешь выглядеть, — прошептал я в ответ.
Так бы оно и получилось, вздумай она звать на помощь. Публично обнажающаяся, вводящая мужчин в соблазн женщина, которая пригласила к себе приличного молодого дипломата, зовет на помощь, словно деревенская девочка, которую хотят лишить невинности? Остальное происходило молча.
Она была сильна. Под тугой, сладостной, смуглой кожей словно перекатывались стальные пружины. И о чудо! Она была без корсета. Ничто не мешало мне насладиться полной победой.
Мата Хари оказала мне достойное сопротивление, что так редко случается с женщиной. Благодарю вас, мадам, за безоблачную, великолепную ночь. Мне больше не следовало бы встречаться с вами. А вам — со мной.
Когда она сопротивлялась, в ее движениях был тот же ритм, как и в выпадах и ретирадах фехтовальщика, и едва я успел разомкнуть ее стройные, сильные ноги и раздвинуть мускулистые ляжки, как тотчас пришел к бурному, совершенно эгоистическому финалу. Несколько раз содрогнувшись и разом обмякнув, я лежал инертной грудой, и меня нетрудно было столкнуть с себя. Но она, тоже обмякшая подо мною, не сделала этого.
Я поднял голову и, моргая глазами, посмотрел на нее. Я увидел, что из ее открытых глаз струятся слезы, заливающие уши и спутанные волосы.
Как же завершить такого рода приключение? Надеть штаны, сказать «прошу прощения» и пойти домой? В момент блаженства мы думаем о страдании. Позднее я понял, почему она вела себя именно так, а не иначе, но в тот вечер этого не знал и был благодарен ей за ее удивительную тактичность. Когда я шевельнулся, скрежеща зубами, поскольку все, что произойдет дальше, испортит мне все удовольствие, она отвернулась и закрыла лицо руками. Вы думаете, это так просто — знать, что нужно делать?
Я встал на ноги, дрожа от усталости, поднял с пола одеяло, которое всегда сползает, даже если вы спите как убитый, и кинул ей. Потом неторопливо оделся, пригладил волосы, закрутил усы, прицепил саблю и минуту стоял, глядя на женщину, неподвижно лежавшую на постели.
Чтобы поставить точки над «i», нужно было предпринять какой-то шаг. Я был так благодарен Мата Хари за то, что она не помешала мне, что, право, готов был клясться ей в любви, готов был даже просить у нее прощения, пытаясь пробиться к ней через ее профессионально толстую кожу. «Не нужно ненавидеть меня, Мата Хари», — едва не сказал я, прибегнув к избитым штампам, и тогда утратил бы ощущение радости и победы.
Она с трудом шевельнулась и простонала. Повернув ко мне голову и натянув стеганое одеяло до самого подбородка, она медленно подняла ресницы и посмотрела на меня.
— Франц ван Веель, — с каким-то изумлением протянула она хриплым голосом, какой бывает у матери или ребенка.
При звуках собственного имени я вспомнил о множестве вещей. Слова эти напоминали, предупреждали. Я вновь стал высокомерен. И вспомнил о дерзком обещании.
Выхватив саблю из ножен, я двинулся к Мата Хари. В расширенных глазах ее я увидел страх. Ей было чего опасаться. На моем месте вполне мог оказаться помешанный, готовый убить ее. Она впилась зубами в нижнюю губку, но не сдвинулась с места. Наклонившись, я взял в руку прядь ее густых волос и приподнял ей голову. Ей стало страшно, но она, точно львица, не подала и виду, что боится. Я провел клинком по волосам, она охнула от боли, и я отступил, держа в руках трофей. Поклонившись, неверной походкой я зашагал прочь.
На следующий день, на рассвете, поезд ушел, увозя с собой Мата Хари и ее труппу за границу, В 1913 году барон ван Веель будет направлен Гельмутом Краузе встречать другой поезд, в котором Мата Хари приедет в Берлин. Если бы мы с ней больше не встретились, то, возможно, оба остались бы живы. Мое легкое было бы цело, и ее сердце продолжало бы биться. Я дожил бы до преклонного возраста, приобретя репутацию международного повесы, а она стала бы толстеть, увядая в каком-нибудь подвальном помещении, превращенном в рай для стареющих танцовщиц. Как бы хотелось, чтобы мы больше не встретились с нею!
Или я лгу себе?
XVIII
ЛУИ. 1912 год
Наконец-то получив развод от Рудольфа Мак-Леода, Герши вернулась из Голландии. Развод был его инициативой. Он намеревался вступить в новый брак. Это произошло до того, как Герши познакомилась с Бобби-моим-мальчиком.
Когда мы поднимались на лифте в ее номер в отеле «Крийон», Герши заплакала, слезы струились с ресниц по ее напудренным щекам, оставляя две дорожки.
А я-то полагал, что ни у нее от меня, ни у меня от нее не осталось никаких секретов. Ведь мы были знакомы уже восемь лет. Но я был поражен. С того дня, когда в гримерной театра «Олимпия» она призналась мне в убийстве, я лишь три или четыре раза видел ее плачущей. До сих пор слышу жуткий, как голос плакальщицы, звук. Тогда она плакала целый час.
— Что произошло, скажи на милость? — Я протянул ей платок, и она взяла его.
— До чего же
Номерной, несший багаж Герши, и лифтер изумленно уставились на нее, потом посмотрели кругом, разглядывая стенки клети, в которой мы медленно поднимались.
— Словно в антверпенском «Гранд-Отеле», — объявила, как бы оправдываясь, Герши.
Когда мы остались одни, я посадил ее к себе на колени. Под тяжестью ее тела у меня затрещали кости. Она уткнулась мне лицом в грудь, и за ворот моей сорочки потекли слезы.
— Ну что ты, полно тебе, — говорил я, качая ее большое тело. Я устал. Она вернулась в Париж меньше часа назад, а я чувствовал себя таким же усталым, как и после ее отъезда. Усталость эта накапливалась во мне в течение тех восьми лет, в продолжение которых я выполнял обязанности ее импресарио, друга, папы Луи.
За те три месяца, в течение которых она отсутствовала, я успел вернуться к прежнему, давно забытому образу жизни. Я наслаждался покоем, доставал и разглядывал коллекцию табакерок XVIII века, отправлялся на поиски новых экспонатов. Ряд своих лучших книг я отдал в переплет искусному мастеру своего дела и вновь предался чтению. Хорошая музыка очистила мне душу и восстановила мой талант критика. Посещая один концертный зал за другим, я убедился, что все толкуют о французской музыке, но никто не исполняет произведений французских композиторов, если не считать фривольной музыки Мейербера и Оффенбаха. Часто исполняли Вагнера, которому я тщетно пытался противиться. Я написал очерк для литературного журнала об отталкивающих и притягательных аспектах музыки Вагнера и был страшно горд, когда получил за него ничтожный гонорар.
Итальянцы воевали с турками; в Триполи, куда отправилась Герши, высадились войска. Я вновь задавал себе все те же вопросы. Неужели люди не могут решить споры иным способом, не прибегая к войне? Неужели под ружье встанут гигантские армии европейских государств? Неужели человечество так и не станет хозяином своей судьбы, а обречено навечно повторять циклы расцвета и гибели?
Я воображал себя чрезвычайно проницательным мыслителем и получал наслаждение, участвуя в оживленных дискуссиях на избитые темы. Я создал теорию некоего наднационального правительства, действующего в рамках законности, согласно которой национал-патриотизм, это понятие, несущее уничтожение цивилизации, превратится всего лишь в безобидное, как в спорте, соперничество. Анархисты, синдикалисты, монархисты, иезуиты и марксисты объясняли мне, насколько я наивен и глуп. А в это время в газетах то и дело мелькали названия, звучавшие, как боевой клич: Родос, острова Додеканес, Бенгази, Тобрук.
Однажды я сидел в конторе управляющего, оформляя соглашение относительно концерта Мата Хари
