Федор Никифорович не сторонился молодежи, но талантливой, честной. Он горячо отстаивал чистоту адвокатского фрака, уподобляя его мундиру воина, идущего в бой ради торжества справедливости. И его коробило от безнравственности коллег.
– А ну вас всех, господа! – нервничал он, усталый...
Назло всем рвачам и декадентам Плевако в эти годы стал пропагандировать бесплатность защиты, наставляя молодых присяжных поверенных в ведении политических процессов. Его сын тоже стал адвокатом, но чуждался отца, чтобы никто не подумал, будто он заимствует лучи славы от его ореола. “Он провел массу и политических, и уголовных дел, всюду имея большой успех, как имел успех в литературе, как сотрудник и как редактор некоторых изданий...”
Федор Никифорович не раз хватался за сердце:
– Ах как болит оно... чужой болью!
Москва, которую он так любил, простилась со своим “златоустом” на кладбище Скорбященского монастыря. Он умолк навеки. Надпись на кресте гласила: “Ф. Н. ПЛЕВАКО. Родился 13-го Апреля 1842 г., скончался 23-го Декабря 1908 г.”.
Дерево для креста подобрали из старого прочного дуба.
Такой крест еще не скоро сгниет. И подле него не место крапивному семени.
Ничего, синьор, ничего, синьорита!..
Давняя традиция русского флота – быть в Средиземном море. Исстари так уж повелось, чтобы российский андреевский флаг – от Дарданелл до Гибралтара – гордо реял над идеальною синевой. К этому флагу здесь давно все привыкли, и казалось, без русских кораблей чего-то даже не хватает...
Я рассматриваю старинные фотографии. Вот тихая улочка Гарибальди – по ней бежит ослик; над витринами лавок, истомленных полуденным зноем, полощутся белые тенты; молодая итальянка поливает цветы на балконе. Но... что это? По берегу моря бредут полуобнаженные люди с узелками в руках, а впереди мальчик в рваной рубашке несет надломленное распятие. А вот еще уникальный снимок: из груды битого кирпича высовывается тонкая рука женщины. Уж не эта ли рука еще вчера наклоняла кувшин с водою над цветами?
Итак, читатель, мы с тобою в Сицилии.
Был поздний вечер 14 декабря 1908 года. Практическая эскадра Балтфлота (линкоры “Цесаревич” и “Слава”, крейсера “Адмирал Макаров” и “Богатырь”) зимовала в теплом и ароматном климате сицилийских прибрежий.
– Райская страна, – сказал контр-адмирал Литвинов, когда ужин в кают-компании закончился и вестовые уже ставили в буфет серебро. – Даже не верится, господа, что в Питере сейчас дворники скребут снег с улиц, а по Невскому, “бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая...”.
Под стальными настилами бронированных палуб мягко вздрагивали машины, работающие “на подогрев”. Пахло морем, манильской пенькой, крепкой мадерой и апельсинами. Команда уже “отошла ко сну”, офицеры, позевывая, разбредались по своим каютам; Литвинов и старший врач Практической эскадры Новиков поднялись на спардек “Цесаревича”, оглядывая пустынный рейд порта Аугуста.
– А великий Господь Бог, – произнес врач, – похоже, вновь запаливает над Сицилией свою старинную лампадку... Владимир Иваныч, вам не кажется, что дымком откуда-то потянуло?
Из отдаления – за городом Катания – желтовато светилась Этна, и дым с паром, выползая из кратера, словно теплое одеяло, укрывали лимонные рощицы, виноградники и посевы.
Доктор щелкнул крышкой часов, откровенно зевнув:
– А ведь завтра нам раненько вставать.
– Да. Еще до восхода солнца буду снимать эскадру с якорей. Предстоит отработка учебных стрельб с классом гардемаринов...
– Спокойной вам ночи, Владимир Иваныч.
– Не уверен, милейший док, что она будет спокойной. Честно говоря, мне что-то не нравится поведение Этны...
Ночью адмирала разбудил вахтенный офицер:
– Прошу прощения, что обеспокоил. Не могу понять, что стряслось. Вдруг послышался странный гул, и все броненосцы, будто сам сатана ухватил их за кили, развернулись носами в открытое море. Из города донеслись крики; потом... тишина.
Контр-адмирал сунул ноги в каютные шлепанцы.
– Здесь такое бывает часто. Наверное, итальянцев малость тряхнуло. Пусть горнисты играют: “Вставать. Койки вязать”.
Чадя дымом из широко расставленных труб, корабли уходили в смутный рассвет, и там, вдали от городов и людей, где никто не мог помешать им, они обстреливали квадраты пустынного моря, в щепы разбивая воображаемого противника. Практическая эскадра исправно выполнила учебную задачу, и к вечеру бивни форштевней развернулись на обратный курс – к берегам Сицилии.
Этна издалека уже светила им своим дымным факелом. Якоря с грохотом “забрали” грунт в свои раскоряченные лапы.
– От боевых постов отойти. Чехлы закинуть!
– Ужинать, – отозвался Литвинов и, подтянув на руках перчатки, шагнул в провал шахты трапа, уводящего с мостика в низы.
Но к борту “Цесаревича” уже подваливал катер командира порта. Итальянский офицер еще от самой воды закричал:
– Помогите, чем можете... на вас вся надежда!
Литвинов перенял из его рук телеграмму местного префекта, в которой сообщалось, что Мессины более не существует, железная дорога от Катании уничтожена, телеграфы молчат.
– Спасите, – умолял командир порта Аугуста...
Пять горнистов вскинули к небу звонкие трубы (сигнал: “По местам стоять. С якорей сниматься”).
– Крейсеру “Богатырь” остаться на рейде Аугуста, – велел адмирал, – дабы обеспечивать радиосвязь между Сицилией и Калабрией. Господа, – повернулся он к офицерам, – мы должны сделать все, что в наших силах. А что не в силах, мы тоже обязаны сделать. Иначе нельзя...
Три корабля России уходили в сторону Мессины, разводя перед собой волны неестественно молочного цвета. Черное небо низко присело над их мачтами. Матросы и гардемарины всю ночь трудились как муравьи, таская по трапам носилки, медикаменты, палатки, саперные принадлежности, ящики с консервами, кипы кальсон и тельняшек; батареи спешно резали простыни – на бинты, на бинты, на бинты. Заготовили десятки и сотни верст бинтов!
Слева протекала Сицилия, справа вырос берег Калабрии.
Корабли входили в Мессинский пролив, который издревле стерегли два легендарных мыса – Сцилла и Харибда (нынешние Силла и Каридди). Последние обороты винтов рвали белесую, неприятного вида воду... Флаги были приспущены в знак международной человеческой скорби!
Оставшийся в живых мессинец потом рассказывал:
– Перед тем как земля вздрогнула, мы услышали грохот. Я прислонился к стенке, потому что ноги меня не держали... Мебель скакала по комнатам как сумасшедшая. Стекла лопались не как обычно, а как-то особенно звонко. В разбитые окна тут же врывался горячий ветер. Еще ни один дом не рухнул, а над городом уже пронесся всеобщий стон, который Мессина, прежде чем ей умереть, обращала к небу... Больше меня ни о чем не спрашивайте!
Деревья и столбы стали качаться, булыжники вертикально выскакивали из мостовой, как мячики. Мессина спала, когда стены домов вдруг разлетелись, словно осенние листья. Всего несколько секунд – и Мессины не стало, а 160 000 человек были тут же погребены в хаосе камней, карнизов, стропил, балок, мебели, утвари, посуды и кроватей... Над городом выросло большое черное облако, из которого наружу выбивало многоголосый вопль погибающих.
Когда трясется земля, природный инстинкт заставляет человека спасаться у моря. Оставшиеся в живых кинулись бежать на великолепные набережные мессинского Палаццато и там взывали у моря:
– Ai uti... ai uti! (Спасите... на помощь!)
Но стихия слепа – вот в чем весь ужас стихии...
Колонны дворцов падали замедленно, как в кошмарных снах; стены Палаццато с треском разрушились,
