Давясь слезами, Ольга Викторовна отвечала:
– Игорь ведь был еще совсем ребенок.
– Мой Вадим тоже на крейсерах, и я каждый день света белого не вижу. Будем уповать на единого Бога…
Глаша скоро приехала, и унылейшая квартира малость оживилась от ее присутствия, ее деловитости, а Сережа, уже десятилетний мальчик, стал называть Ольгу Викторовну бабушкой. Коковцевыми было сказано Глаше так:
– С чего бы тебе, дорогая, тесниться в мэдхенциммер? Занимай любую из комнат – Гогину или Игоря…
Глаша, проявив деликатность, ничего в обстановке не меняла, только над диваном, на котором спал Сережа, она укрепила красочную открытку с видом броненосца «Ослябя»:
– Это пароход, на котором утонул очень хороший дядечка, и, когда подрастешь, я расскажу тебе о нем больше…
Коковцев всегда был в меру сентиментален, но теперь, глядя на жену, как она хлопочет над внуком, адмирал не раз отворачивался, желая скрыть выступавшие слезы. Все чаще задумывался он над концом своей жизни: «Хорошо, что хоть так… пусть все будут вместе!» Обедали они, конечно, за одним столом, хотя прислуга всем своим видом старалась выявить небрежение к бывшей горничной. Глаша очень долго терпела это с улыбочкой, потом возмутилась, заявив однажды:
– Я и не скрываю, что была на вашем месте. Но все-таки не вы, а я сижу за господским столом, так будьте любезны оказывать мне должное внимание.
Ольга Викторовна охотно поддержала Глашу:
– Прошу моей
Снег в этом году выпал рано, припудрил осеннюю слякоть. Был уже поздний час. Коковцевы собирались ложиться спать. С лестницы раздался звонок. Ольга Викторовна накинула халат.
– Никита, – уверенно произнесла она…
За окном задувала пурга. Никита ввалился в переднюю с чемоданом, весь засыпанный снегом, мать припала к нему, рыдающая. Он похлопывал ее по спине, говорил:
– Ничего… ничего. Мы уже не расстанемся. Никогда!
Владимир Васильевич не выдержал – расплакался.
– У нас и Глаша, – сказал он. – Спасибо ей. Приехала…
Молодой женщине Никита улыбнулся:
– Давно не виделись. Давай и тебя обниму…
За столом он извинился, что не привез подарков:
– Так быстро собрался, что не было времени о них думать.
– Куда же ты теперь? – спросила его мать.
Никита отвечал наигранно бодро:
– Амур по мне плачет, а Балтика рыдает.
– Хоть бы побыл на берегу… со мною.
– Нет, мама. Плавать-то все равно надо… Воевать! Не я напал на Германию – она, подлая, напала на меня. А я – русский человек. Патриот-с! – закончил Никита по-нахимовски.
Через несколько дней он уже получил назначение:
– Велено прибыть в Гапсаль.
– Так это же курорт, – просияла Ольга Викторовна.
– Верно. Очень хорош для ревматиков и для тех, кто в лунные ночи страдает лирической ипохондрией.
Так сказал он матери, чтобы не волновать ее понапрасну, но отец-то знал, что Эссен организовал в Гапсале ремонтную базу миноносцев, оттуда открывалась дорога в тревожные ворота Моонзунда.
Вечером Никита был предельно откровенен с отцом:
– Мне предложили в командование старенький дестройер «Рьяный». Двести сорок тонн. Двадцать семь узлов. Две пушчонки, два минных аппарата, в каждом по две торпеды. Четыре трубы, большой бурун под носом и большая туча дыма… Ну?
– Экипаж сплаванный? – спросил отец.
– Сплавался. Ребята хорошие.
– Возьмешь?
– Дал согласие.
Владимир Васильевич открыл форточку в комнате: за окном кружился приятный снежок.
– Бери, что дают, – сказал он сыну. – Я ведь тоже начинал с «Бекаса», который и раздробил на камнях Руну. Вот как надо разбивать миноноски!.. Никита, а я ведь, между прочим, так и не понял твоей фразы: «Кажется, я нашел что мне надо».
– Откуда, папа, ты взял ее?
– Из твоего же письма.
– Извини. Не помню.
Коковцев-отец догадался, что Коковцев-сын все помнит, но говорить на эту тему почему-то не желает. А, ладно. Перед отъездом на флот было решено, что Глашенька и Сережа останутся пока с Ольгой Викторовной. Настала минута прощания. Отец и сын надели форменные пальто. Но в последний момент, легонько отстранив мать, Никита вернулся в комнаты, он резко открыл крышку рояля и на прощание пропел:
Владимир Васильевич, натягивая перчатки, шепнул жене:
– Он, конечно, нашел для себя что-то такое, что ему надобно. А что – об этом молчит… Дай-то нам Бог!
Тряской рукою Ольга перекрестила и мужа и сына.
В голос (навзрыд!) вдруг расплакалась Глаша, и Коковцев, уже внизу лестничной площадки, спросил Никиту:
– Ты не знаешь, с чего она так разревелась?
– Не гулять же мы идем, папа…
Никита поездом отправился далее, в сторону Моонзунда, а Коковцева в Ревеле, тишайшем и заснеженном, ожидала невеселая новость: при загадочных обстоятельствах ушли из жизни миноносцы «Исполнительный» и «Летучий», спешившие с минами на борту в сторону Либавы… Коковцеву рассказывали очевидцы:
– «Летучий» перевернулся на полном ходу, будто кто-то дернул его за киль, а «Исполнительный» разорвало. Вроде бы там была немецкая субмарина, и «Летучий» опрокинулся, неудачно ее таранив… Гибель останется для нас тайной!
Вторая новость касалась Государственной думы: была арестована социал-демократическая фракция, депутатов обвинили в измене государству. По мнению многих офицеров флота, левые депутаты должны бы протестовать не против войны, начатой Германией, а против той неразберихи, что царила в тылу, против разложения в верхах, где владычил Гришка Распутин со сворою жуликов и мерзавцев. В штабе Эссена ходила по рукам открытка – одна из тех, которыми немцы забрасывали русские позиции. В левой ее части был изображен деловитый и бодрый Вильгельм II с метром в руках, измеряющий калибр германского снаряда. В правой части открытки был представлен унылый Николай II, который, благоговейно опустясь на колени, аршином измерял калибр тайного удилища у Распутина… Все это было мерзко, и Коковцеву делалось стыдно за Россию:
– Может, и правы иезуиты: чем гаже, тем лучше!
Эссен говорил с ним о резком падении дисциплины на флоте – результат всеобщего недовольства правительством. Голода народ не испытывает, рассуждал он, и это еще как-то сдерживает людей, но если возникнет нужда в продовольствии (не дай бог и карточки на продукты, как в Германии!), то повторение 1905 года сделается, по мнению Эссена, неминуемо:
