вокруг сговорились не мешать ему думать и мучиться. Думать и означало мучиться. Потому что невозможно было представить себе участок без бригады Ливенкова, без его всегдашних высоких показателей, без его примера и, прямо скажем, авангардной роли. От авангарда, от его продвижения зависит успех наступления всего войска. На воспитание этого авангарда положено немало сил и души, с ним связывались многие надежды. И вот его переводят в другую часть, а старине Густову предлагают наступать сокращенными силами. Говорят: дадим пополнение. Но кому же неясно, что новобранцы не способны равноценно заменить опытных, обстрелянных бойцов! Сколько времени пройдет, сколько сил потребуется, прежде чем новички освоятся на блоках…
Никто не входил в прорабскую, никто не звонил. Некому было высказать свои мысли и обиды. И пришлось начать перебирать в уме, одного за другим «просматривать» заместителей бригадиров и наиболее толковых звеньевых. Кто из них сумеет сформировать и возглавить новую бригаду и сразу ввести ее в дело?
Хорошо бы оставить на участке ливенковского заместителя, который насмотрелся на работу передового бригадира и наверняка многому научился. Но его могут не оставить. Скажут: переводится вся бригада целиком, в полном составе и в полной боеспособности. Нельзя ее рушить.
Ну что ж, не будем.
Не так уж слаб наш участок, чтобы не найти еще одного бригадира.
Можно взять Лаптева, заместителя из бригады Шишко, — все равно они там не ладят между собой, каждому хочется быть первым. В этом есть и польза: когда Лаптев ведет ночную смену — можно спать спокойно… Лаптев и Ливенков — на одну букву, легче будет переоформить и доску показателей…
Есть еще Панчатов, бывший бригадир. Он приехал зимой с Зейской ГЭС, видимо, с кем-то там не поладил или что-то занеполадилось в личных делах. По документам женат, не разведен, но приехал без жены, она осталась на Зее. На полную откровенность пока что не идет, но Николай Васильевич и не допытывается: личное есть личное, и не обязательно докладывать о своих сложностях начальству. Один тебя поймет, посочувствует, даже поможет, если можно там чем-то помочь, а другой при случае воспользуется полученной от тебя «информацией» против тебя же самого. Личное есть личное. Вся его сладость и вся его горечь предназначены только тебе…
Когда в прорабскую заглянул Юра, перед Николаем Васильевичем лежал маленький листок бумаги с пятью-шестью фамилиями на нем. Многие были уже зачеркнуты. Оставались две: Лаптев и Панчатов.
Николай Васильевич поделился с Юрой грустной новостью, дал ему возможность свободно и без регламента покритиковать руководство, затем показал свой списочек.
Юра на список глянул только мельком — он еще продолжал внутренне сопротивляться. Он сказал:
— Имейте в виду, что Ливенков может просто не согласиться.
— А вот это не нужно, Юра! — предупредил Николай Васильевич, догадавшись, что сын может по- дружески посоветовать своему приятелю такой ход и Ливенков проявит желанную строптивость.
— Что-то ты стал добреньким, шеф, — понял его и Юра. — Ко всем другим.
— «Других» на стройке не бывает, сын, — серьезно заметил Николай Васильевич. — Только свои.
Юре пришлось примолкнуть.
— Давайте-ка соберемся сразу после обеда всем синклитом, — сказал далее Николай Васильевич, — будем мозговать.
Юра кивнул. Он понял, что отец уже согласился с потерей, «сдался», и не стоило теперь растравлять его, сыпать соль на свежую рану.
И еще событие.
Когда новая бригада под командой Панчатова начала работать и все постепенно стало налаживаться, как было раньше, Николая Васильевича прихватила болезнь. Хорохорился, хорохорился, хвастаясь своим самочувствием, — а она тут как тут.
Болезнь оказалась странной: ничего не болит, нигде не колет, просто наступает какая-то непонятная слабость и ты начинаешь слышать удары своего сердца: три раза ударит, на четвертый — пропуск. Заволнуешься, занервничаешь — оно сделает пропуск через два удара на третий. Так что лучше приляг и спокойненько подыши… Как в воду глядел Александр Антонович, когда спросил в том памятном разговоре насчет аритмии. Вот она и объявилась, долго ждать не заставила. «Экстрасистолия»— называется по- ученому. «Ультрасимуляция»— называет это состояние, опять хорохорясь, Николай Васильевич.
Вначале он старался не обращать внимания на перебои, считая, что тут не столько болезнь сказывается, сколько тоска и мнительность и всяческая маята, вдруг наступившая в его жизни. Но как только попал к врачам, те засуетились, начали делать серьезные глаза. К ним присоединилась и Зоя: «Посиди, отдохни, неужели ты не наработался за свои шестьдесят?» Опять эти шестьдесят не дают им покоя!
Отдохнуть, конечно, не вредно. Хорошему отдыху всякий рад. Закатиться бы сейчас денька на три вверх по Реке, за пороги, за каменные столбы, завернуть бы там в какую-нибудь боковую речушку, пока не похоронили ее под мощным пластом воды, пристроиться в какой-нибудь доброй заводи или на стремнинке, подергать харьюзят, ну и что там еще попадется, похлебать наварной ухи наедине с природой — кто от такого откажется? А лежать в постели или бродить по пустым комнатам, прислушиваться к своему сердцу, по часам принимать лекарство — это не отдых.
Особенно плохо то, что от такого лежания унылые думы появляются, и начинаешь со всеми соглашаться — и с докторшей, и с Зоей, и даже с «предателем» Мих-Михом. Соглашаешься, что действительно заслужил отдых и что рано или поздно этим заслуженным отдыхом придется воспользоваться… Только вот насчет того, что наработался, — все равно не согласен! Не наработался и не выработался. Тут вернее было бы так сказать: вработался, втянулся, многое понял. Если, скажем, сравнить всю его предшествующую жизнь с восхождением, то теперь он поднялся на перевал, и впереди оказался приличный отрезок хорошей ровной дороги. Вот и зашагал ветеран в свое удовольствие, любуясь красивым окружающим пейзажем, — и не надо бы ему мешать!
Правда, у Николая Васильевича во всем этом деле есть еще один аспект, не понятный другим ветеранам: задерживаясь на своей должности, он заступает дорогу родному сыну. Другие в таких случаях имеют дело с общей проблемой, про них могут сказать, что они «сдерживают рост молодых», «мешают омоложению коллектива», ну и так далее. А перед Николаем Васильевичем родной сын, молодой и способный, стоит как бы в ожидании и не может ступить на очередную ступеньку: на ней отец! Конечно, у сына, как у всякого молодого, впереди еще много времени (сам Николай Васильевич только после сорока получил должность старшего прораба, на которой теперь Юра состоит), но молодым всего хочется достичь побыстрее. У них шаг пошире. Они не приучены к терпению. Наконец, что там ни говори о карьере, даже о карьеризме, но способного человека нельзя слишком долго сдерживать. Он должен переступать по ступенькам служебной лестницы, пока это ему интересно, пока это будоражит и мобилизует скрытые резервы таланта. В жизни самого Николая Васильевича служебная лестница имела не очень много ступеней, однако всякий раз, поднимаясь на новую, он немного менялся и чувствовал не только возросшую ответственность, но и сознавал новые свои возможности и старался как можно лучше их использовать. Ну а для того, чтобы «забуреть», обюрократиться, возможностей у него не возникало. Плотина — не такое место, где можно «забуреть».
Юра, конечно, не торопит его, он будет, если потребуется, отстаивать и защищать своего «шефа» на всех уровнях, но надо кому-то и о том подумать, что если парень долго будет топтаться на одной и той же ступеньке, он может потерять интерес к дальнейшему росту и совершенствованию. А из него, может, новый Бочкин со временем получится. Бочкин для новых условий…
Вот так задумаешься да пораскинешь карты перед собой, так в пору и лекарство глотать.
Лекарство еще и тем хорошо, что после него засыпаешь и смотришь приятные сны. То красивая рыбалка приснится, то город заграничный в белых флагах, а то еще — просто смех! — женщина молодая. Вот тебе и пенсионер, вот и ветеран! Можете посмеяться, кому охота.
Бывали сны и посложнее.
Однажды он превратился во сне в плотину. Сначала просто стоял на блоке и смотрел, как набегает
