Пуговица Пушкина

Графиня Толстая говорила, что не желала умереть скоропостижною смертью: как неловко явиться перед Богом запыхавшись. По словам ее, первой заботой ее на том свете будет разведать тайну о Железной маске и о разрыве свадьбы графа В. с графинею С., который всех удивил и долго был предметом догадок и разговоров петербургского общества. Наводнение 1824 года произвело на нее такое сильное впечатление и так раздражило ее против Петра I, что еще задолго до славянофильства дала она себе удовольствие проехать мимо памятника Петра и высунуть пред ним язык! (Вяземский)

Вяземский был хорошим поэтом, умным критиком, замечательным собеседником и автором писем; известным, тщеславным завоевателем женских сердец, интеллектуальным человеком, всегда резким, иногда жестоким. Никогда ни от чего не приходя в волнение, он смотрел на мир с ясным разочарованием. Он сравнивал себя с термометром, который регистрирует температурные изменения немедленно и с максимальной точностью, — бесполезным инструментом, замечал он, «в месте, где вещества кипят или замораживаются случайно, где на это не обращают внимания и никакие приборы не нужны». Его записные книжки — частные дневники и забавные хроники мыльных опер, прошлых и настоящих — регистрируют резкие и внезапные колебания моральной температуры России в дотошных деталях. Например: «„Никогда я не могла хорошенько понять, какая разница между пушкой и единорогом (род пушки. — Прим. ред.)“, — говорила Екатерина II какому-то генералу. „Разница большая, — отвечал он, — сейчас доложу вашему величеству. Вот изволите видеть: пушка сама по себе, а единорог сам по себе“. — „А, теперь понимаю“, — сказала императрица».

Пушкин любил истории о Петре, Елизавете, Екатерине и Павле. Он собирал анекдоты об их ежедневных привычках, недостатках, слабостях, комических сторонах, причудах характера и их остротах — обо всех свойствах людей, уже окруженных ореолом легенды. Он наслаждался неподражаемым «изяществом истории» бесед с Натальей Кирилловной Загряжской, отдаленной родственницей, которой было за восемьдесят, и посвятил этому главу незаконченных «Table talk»[24]: «Орлов был в душе цареубийцей, это было у него как бы дурной привычкой. Я встретилась с ним в Дрездене, в загородном саду. Он сел подле меня на лавочке. Мы разговорились о Павле I. „Что за урод! Как это его терпят?“ — Ах, батюшка, да что же ты прикажешь делать? ведь не задушить же его? — „А почему же нет, матушка?“ — Как? и ты согласился бы, чтобы дочь твоя Анна Алексеевна вмешалась в это дело? — „Не только согласился бы, а был бы очень тому рад“. Вот каков был человек!» Так живая история говорила живыми голосами стариков и старух, которые задержались причудливыми реликтами в новом столетии. Так осуществлялась связь между поколениями, сохраняемая все еще надежными воспоминаниями почтенных свидетелей. Таков был «le neant du passe», своего рода запасной путь для такой страны — в России всегда есть опасность с ее врожденной тенденцией полностью стирать прошлое и строить новое на пепелище.

Многое в нашей прошлой истории можно объяснять тем фактом, что русский царь Петр Великий хотел сделать нас немцами, в то время как немка Екатерина Великая хотела сделать нас русскими. (Вяземский)

«Карету Пушкина!» Дворецкий в воротах патрицианского петербургского особняка вызывал кучеров, ожидающих, чтобы везти своих хозяев домой. «Какого Пушкина?» — послышался голос из толпы в ливреях. «Сочинителя Пушкина», — ответил дворецкий. Не владея громким титулом, он был чужим в салонах людей, которые не уважали литературу и могли вспомнить о нем лишь как об авторе нескольких ядовитых эпиграмм; он вошел в сознание молодых поклонников материализма и прогресса как отступник свободы, раб мамоны и власти.

ИЗ ПИНДЕМОНТИ

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Всё это, видите ль, слова, слова, слова[25] .
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа —
Не всё ли нам равно? Бог с ними.
                                                                                 Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
— Вот счастье! вот права…

Хотя по происхождению семейство Пушкина восходит к отдаленным временам и имена его предков значатся в средневековых хрониках, многие посмеялись бы, вбей этот джентльмен себе в голову называться аристократом. С его должностью титулярного советника, званием камер-юнкера и статусом поэта он якшался с щеголеватыми, высокомерными, но недавно отчеканенными аристократами, большинство из них anoblis, кто мог назвать только своих бабушку и дедушку и чьи наиболее древние корни вели, в лучшем случае, к Петру и Елизавете. «Денщики, певчие, пирожники».

Опять из «Table talk»: «Любимый из племянников князя Потемкина был покойный Н. Н. Раевский. Потемкин для него написал несколько наставлений; Н. Н. их потерял и помнил только первые строки: Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем».

Потомство должно было почитать Пушкина как невинную жертву, принесенную аристократии и ее салонам. Но иногда правда очень проста: ноги бы Пушкина никогда не было в этих печально известных салонах, если бы он ненавидел их. Никто не вынуждал его. Он приезжал поздно и уезжал рано, в соответствии с меняющимися прихотями его собственного мнения и этикета сноба. Но он любил салоны. Они были местом дружеских встреч с власть предержащими, обсуждения сложных вопросов, как бы походя, в разговоре о погоде или последнем бале:

В среду был я у Хитровой, имел долгий разговор с великим князем… Потом разговорились о дворянстве…Я заметил: что значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристократии и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто был на площади 14 декабря? Одни дворяне… Говоря о старом дворянстве, я сказал: «Nous, qui sommes aussi bons gentilshommes que I’Empereur et Vous… etc.»[26].

Любой посетитель салонов, у которого были глаза и желание постоять в стороне — скажем, в углу