перестали существовать, и что поэтому я могу рассматривать это ваше действие, как не имевшее места. Когда вы вызвали меня, не сообщая причин, я без колебаний принял вызов, так как честь обязывала меня к этому; ныне, когда вы заверяете, что не имеете более оснований желать поединка, я, прежде чем вернуть вам ваше слово, желаю знать, почему вы изменили намерения, ибо я никому не поручал давать вам объяснения, которые я предполагал дать вам лично. Вы первый согласитесь с тем, что прежде чем закончить это дело, необходимо, чтобы объяснения как одной, так и другой стороны были таковы, чтобы мы впоследствии могли уважать друг друга».
«Письмо Дантеса к Пушкину и его бешенство» — записал Жуковский. Ярость была единственной реакцией поэта, и Дантес тщетно ждал ответа.
Позже днем, 16 ноября, Пушкину нанес визит Оливье д’Аршиак, атташе французского посольства[43]. Поскольку двухнедельная отсрочка, предоставленная поэтом, истекала, Дантес попросил д’Аршиака сообщить Пушкину, что он «в его распоряжении». Пушкин сказал д’Аршиаку, что он как можно скоро известит его о том, кто будет его секундантом. Эмиссар сделал робкую попытку примирения: Пушкину нужно только удалить фразу о матримониальных планах Дантеса, и он уверен, что все дело решится без бессмысленного пролития крови. Пушкин отверг это с холодной вежливостью.
Вечером 16 ноября Карамзины отмечали день рождения госпожи Карамзиной. За столом Пушкин сидел рядом с Соллогубом. Среди веселого разговора, тостов и пожеланий благополучия он повернулся к своему соседу и заговорщицки прошептал: «Ступайте завтра к д’Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь…» И он продолжил болтать с другими гостями. Соллогуб онемел, но не посмел возражать. В тоне Пушкина была твердость, не допускающая возражений. Позже вся компания отправилась в австрийское посольство на большой раут, который должны были посетить царь и царица. Пушкин прибыл позже остальных. На большой мраморной лестнице он столкнулся с д’Аршиаком, который попытался возобновить обсуждение, прерванное несколько часов назад. Все, что пожелал сказать Пушкин, было следующее: «Вы, французы, чересчур утонченные. Вы все знаете латынь, но когда деретесь на дуэли, стреляетесь с тридцати шагов. Мы, русские, делаем это по-другому: меньше галантности, больше жестокости»[44].
Войдя в бальную залу, Пушкин заметил, что все дамы были в трауре по случаю смерти Карла X, кроме Екатерины, которая была в белом. Это означало, что императрица знала о будущем браке Екатерины; в противном случае она бы немедленно приказала своей фрейлине сменить платье или покинуть прием, поскольку только девушкам, которые вскоре должны были выйти замуж, разрешалось носить белое, когда двор был в трауре. Как будто этого было недостаточно, сам Дантес был рядом с ней, как пришитый к ее девичьему наряду, его показные жесты поклонения полностью приличествовали жениху. Другими словами, все в обществе уже обратили на все это внимание, включая дипломатическое отсутствие Натальи Николаевны. Угрожающий прилив слухов был на подъеме. Пушкин, смертельно бледный, приблизившись к паре, запретил своей свояченице разговаривать с Дантесом и сказал офицеру «несколько более чем грубых слов». Несколько минут спустя он покинул посольство, забрав домой обеих своих своячениц. Соллогуб обменялся с д’Аршиаком многозначительным взглядом. Затем он также приблизился к Дантесу и спросил его, что он за человек. «Я человек чести, — ответил Дантес, — и надеюсь вскоре это доказать. Я не понимаю, чего хочет господин Пушкин. Я буду драться с ним, если буду к этому принужден; но я не ищу никаких ссор и скандалов».
Владимир Соллогуб проснулся утром 17 ноября, и погоду можно было счесть дурным предзнаменованием: хмурое бледное белое небо, густо падающий снег, кружащийся вихрем между небом и землей. Это была настоящая снежная буря: сверкающие хлопья залепляли глаза и залетали за поднятые меховые воротники, так что было трудно дышать и идти. Даже бывалые извозчики на улицах должны были, отворачиваясь от ветра, натягивать вожжи и сдерживать запряженных в сани лошадей. Но Соллогубу непременно нужно было в этот день выйти из дому, и одному
Богу было известно, когда он мог вернуться. Он решил сначала увидеться с Жоржем Дантесом. Он знал его лучше, чем д’Аршиака, и поэтому мог быть с ним более откровенным; кто знает, возможно ему удастся отговорить его драться на дуэли, обстоятельства которой Соллогубу все еще были не очень ясны. Но Дантес отказался их объяснить и коротко отослал его к своему секунданту подготовить поединок. Только после долгих настойчивых расспросов он сказал Соллогубу: «Вы не хотите понять, что я женюсь на Екатерине. Пушкин взял назад свой вызов, но я не хочу, чтобы дело выглядело так, будто я женюсь, чтобы избежать поединка. К тому же я не хочу, чтобы при этом произносилось имя женщины. Вот уж год как мой отец не хочет разрешить мне жениться». Только тогда, убежденный, что Дантес не совсем неправ, Соллогуб отправился к Пушкину, ненадолго забежав поздороваться со своим отцом, который тоже проживал на Мойке.
Пушкин сразу понял, что молодой друг нарушил его указания и говорил с его противником. «Дантес подлец, — сказал он. — Вчера я сказал ему, что плюю на него. В обществе говорят, что Дантес ухаживает за моей женой. Иные говорят, что он ей нравится, другие, что нет. Все равно я не хочу, чтобы их имена были вместе. Я вызвал его, когда получил эти анонимные письма… Теперь идите к д’Аршиаку». Соллогуб сказал Пушкину о нежелании Дантеса называть какую-либо женщину в связи с этим делом. Пушкин пришел в ярость. «Как! — закричал он. — А для чего же это все?.. Не хотите быть моим секундантом? Я возьму другого». Опечаленный Соллогуб, упав духом, в конце концов отправился во французское посольство. Д’Аршиак признался, что он также не спал всю ночь и был бы счастлив, если дуэль удалось бы расстроить, не только потому, что был другом Дантеса и желал ему благополучия, но также потому, что хоть и был французом, знал, что значит Пушкин для России. «Убедите его отозвать вызов без всяких условий, — сказал он Соллогубу, — и я лично гарантирую, что Дантес женится. Возможно, тогда мы сможем предотвратить катастрофу». Соллогуб ответил, что к Пушкину нужно относиться как к больному ребенку: на некоторые пустяки лучше не обращать внимания. Двое мужчин решили, что приостановят свои переговоры и встретятся позже в присутствии Дантеса.
Раздраженный поведением Соллогуба, Пушкин направился на Михайловскую площадь — «дом Занфтелебена, на левую руку, в третий этаж» — чтобы просить Клементия Россета быть его секундантом. Россет отказался. В качестве секунданта его долгом было бы искать мирное решение, но он ненавидел Дантеса так же, как и Пушкин, и был бы рад, если бы его друг избавил Петербург от чванливого офицеришки. Он также сказал, что его письменный французский недостаточно хорош для ведения переписки, которая в этом случае должна вестись крайне осмотрительно; но быть секундантом на самом месте поединка он готов. После этого разговора Пушкин повел Россета прямо к себе обедать. Пушкин сделал это не без дальнего прицела: он подыскивал секунданта на тот случай, если Соллогуб вновь нарушит его указания.
Переговоры между секундантами возобновились в голландском посольстве около трех часов пополудни. Дантес присутствовал, но в переговорах участия не принимал. Когда были определены место, дата и условия, Соллогуб написал Пушкину, чтобы сообщить ему о приготовлениях — но также чтобы сделать еще одну, последнюю попытку примирения. Дантес хотел прочесть письмо, но д’Аршиак не позволил — вместо этого прочел его сам. «Я согласен, — сказал Дантес. — Посылайте». Почти два часа они ждали ответа. Дантес сидел в мрачном молчании.
Живой, подвижный Дантес внезапно превратился в статую, бессильную и пассивную. Его приемный отец твердо взял ситуацию в свои руки, авторитарно встав между Пушкиным и своим сыном. Секунданты, отчаянно ищущие примирения, были готовы к уступкам и компромиссам; сам Дантес, смирив первый порыв гордости, теперь размышлял, не погубит ли дуэль репутацию Натали и будущее Екатерины. Он чувствовал себя в западне и под давлением обстоятельств был готов согласиться на унизительную сдачу. Впервые мы чувствуем, как шевельнулась жалость по отношению к Дантесу, потому что мы не считаем его трусом — каким сейчас видел его Пушкин и каким всегда будет видеть его Россия — так же, как трудно поверить, что он женился бы на Екатерине Гончаровой, чтобы спасти свою жизнь. Друзья Пушкина тоже не верили в это, а они явно не питали симпатии к Дантесу. «Молодой человек, — писал Вяземский, — сам был, вероятно, опутан темными интригами своего отца». Брак был «жертвой, которую он принес ему».