гуманитарии, как известно, должны прибегать к абстрактным категориям. Безумие не становится для Лэйнга исключительно позитивной силой, просто оно превращается в инструмент теоретизации и отрывается от своих «практических корней». Такова цена и оборотная сторона его гуманитаризации.
Гуру и революционер
Для многих Лэйнг представлял собой образец не только носителя знания – психиатра, философа, теоретика культуры или социального критика, но и обладателя мудрости. Он писал и говорил так, как, казалось, может говорить только тот, кому хотя бы один-единственный раз приоткрылась потаенная истина. Леон Редлер подчеркивает:
…Для многих людей он был своего рода учителем, кем-то вроде гуру. Это не было тем, чего он открыто добивался, но мне не кажется, что он когда-либо от этого открещивался… И конечно же, он был своего рода мастером, ну знаете, как говорят… как говорят о мастере Дзен или адепте в традиции Дхармы. Одновременно, как и другие похожие личности, не принадлежащие к ограниченной официальной традиции, он все время стремился показать людям противоречия. Но если некто является сведущим в каких-то вопросах, чем больше он стремится вскрыть в них противоречия и избавить других от иллюзии того, что он является великим специалистом, тем больше он подтверждает тот факт, что ему есть чему научить [517] .
Этот статус мастера, статус гуру впервые закрепляется за Лэйнгом где-то около 1963 г. и в дальнейшем лишь идет его упрочение. Тому было несколько предпосылок. Во-первых, представленное в «Разделенном Я» понимающее описание опыта шизофреника способствовало признанию Лэйнга в кругу психически больных: те, кто тогда был обладателем такого диагноза, увидели в этой книге поразительное понимание их мира и переживаний. Слова «этот парень понимает, что со мной происходит», стали нередко произноситься в адрес Лэйнга. Во-вторых, надо признать, что Лэйнг обладал уникальным психотерапевтическим мастерством, он общался с другими людьми, совершенно не замечая расстояний и барьеров. Он был психиатром, который для больных никогда психиатром не был. Он всегда был естествен и оставался своим в доску парнем. В-третьих, те идеи, которые высказывал Лэйнг, были для психиатрии новы и нетрадиционны. Принесенные им экзистенциализм и феноменология, накладываясь на ожидания и чаяния эпохи, становились чем-то вроде дуновения свежего воздуха, и эта легкость, эта человечность и романтизм манили и вели за собой.
Сочетание первого и второго с третьим и способствовало тому, что Лэйнгу начинали доверять и верить тому, что среди многих голосов шестидесятых слушали преимущественно его голос. К тому же увлечение ЛСД и близость к кругам контркультуры подкрепляло его статус вождя шестидесятых, и постепенно к концу этого десятилетия о нем заговорили как об идоле контр культуры, как о гуру.
Тут есть и еще один маленький, но немаловажный нюанс, в котором немалую роль сыграла философия. Лэйнг, как мы помним, строил свои идеи и, что еще важнее, свою терапевтическую практику на основании не догм или психиатрических допущений, а с опорой на философскую онтологию бытия, индивида или общества. Он никогда не использовал в своей практике готовый набор приемов или связей. Можно сказать, что его практика и идеи опирались на его уникальное мировоззрение, мировоззрение во многом являющееся философским, в котором Гуссерль переплетался с Хайдеггером, Сартром, Бинсвангером, Кантом, Ницше, Кьеркегором, Фрейдом и др. Вследствие такой онтологической укорененности идей и практики возникало ощущение, что они (эти идеи, и эта практика) исходят из самого бытия, основываются на чем-то фундаментальном и основательном, чем-то, что открывается Лэйнгу. Именно такую роль сыграло для Лэйнга хорошее знание онтологических философских поисков.
Когда говорят, что Лэйнг был не только психиатром, но и гуру, что имеют в виду? Во- первых, что он обладал тайным знанием. Во-вторых, что он передавал это знание других людям. В-третьих, что он вел их, следуя своим идеалам.
Что же такое сокрытое знал Лэйнг? Он приоткрыл дверь в опыт безумия и к этому потаенному для всех опыту он попытался приблизиться. В «Разделенном Я» он говорит о Фрейде как о первопроходце на этом пути, он отмечает, что тот первым осмелился спуститься в эту бездну небытия и что, словно испугавшись, он принес с собой как оборонительное орудие свою теорию. Лэйнг задается очень смелой задачей. Он хотел погрузиться в это потаенное пространство без оружия в руках, без спасающих доспехов и предубеждений. Таким образом, показав, что он пришел с пустыми руками, он словно хотел вызвать безумие на разговор, он хотел услышать голос безумия. Символично, что когда во время лекционного турне по Америке его попросили посмотреть больную девушку, уже долгое время находившуюся в кататоническом ступоре, он зашел к ней, только сняв с себя всю одежду. Он словно хотел сказать ей, что у него ничего нет и что он пришел, чтобы услышать ее. Надо сказать, что он добился своего. Он максимально близко подошел к опыту безумия и услышал если не голос, то хотя бы его четкое эхо. И, однажды увиденное, оно всю жизнь манило его.
Это были шестидесятые, и это было время уже после экзистенциализма. То, что через коридор безумия можно проникнуть к самому бытию, не нужно было доказывать. Хайдеггер говорил о ничтожении бытия и о том, что в процессе этого ничтожения на арену выходит сущее. Ясперс настаивал на том, что заглянуть по ту сторону бытия мы можем лишь в пограничных ситуациях, в которых мы не можем действовать, а можем лишь смиренно принимать то, что дается. И в числе этих пограничных ситуаций Ясперс называл и болезнь. Экзистенциально- феноменологические психиатры, в особенности Гебзаттель и Бинсвангер, заговорили о том, что в психическом заболевании существование оборачивается не-существованием, падает в пропасть, и на арену выходит пустота и ничто. Поэтому Лэйнга манило не только безумие. Он был экзистенциалистом от психиатрии: экзистенциалистом не только в теории, но и по образу мысли, по мировоззрению. Для него опыт безумия был опытом самого бытия, это было то безмолвие сущего, которое невозможно передать словами.
Всю жизнь Лэйнг жил на грани и всю жизнь этот опыт бытия, след от соприкосновения с ним он нес в себе. Его увлечение психоделиками служило во многом этой цели – пережить опыт, который мелькнул перед ним при разговоре с его больными, только теперь пережить его самому. Иногда он шел на хитрость. В те времена, когда он использовал ЛСД в своей терапевтической практике, он принимал его вместе с клиентом/пациентом, – все для того, чтобы приблизиться к его опыту.
Это присутствие потаенной истины безумия было необходимо ему в каждый момент времени. Он чувствовал ее ежечасно, поэтому во многом он был мистиком. Эдаким мистиком-одиночкой, знающим то, что происходит, когда умолкает разум. Неслучайно, кстати, он интересовался шаманизмом и практиками расширения сознания, поэтому его поездка на Восток была не неожиданностью, а закономерностью. Там он искал то, что искал в своих больных и в ЛСД. После этой поездки на Восток Лэйнг стал настолько известен в мире «посвященных», что за этим последовало определенное профессиональное признание [518] .
Однако революционные шестидесятые требовали нечто большее, чем мистицизм. Лэйнг был одновременно и мистиком, и пророком. Память о голосе бытия никогда не оставляла его, и о том, что этот голос можно услышать в безумных, он рассказывал другим людям, он рассказывал о бытии, о том, что он увидел за пределами этой жизни, этого разума – он проповедовал им. Эта проповедь оказывалась революционной.
Надо признать, что революционность Лэйнга была во многом именно революционностью проповедника-экзистенциалиста. Так, знакомый Лэйнга Винченцо Каретти говорил, что в Италии его работы занимают место где-то между Кастанедой и Карлом Марксом. Если Купер был революционером-подрывником, Базалья – революционером-реформатором, а Сас – революционером- правозащитником, то Лэйнг – это революционер-пророк. Он боролся за идеалы истины. Для него главным была не борьба против (как для Купера), не борьба ради изменений (как для Базалья) и не борьба ради идеалов демократии (как для Саса), борьба для него – это борьба за истину, ради истины, ради свободы как возможности выбора. Такая чисто сартрианская, экзистенциалистская борьба. На пути того, за что Лэйнг боролся, и возникала социальная фантазия общества, никак не совмещавшаяся с истиной, к которой он так стремился.
Лэйнг во многом был революционером-одиночкой, поскольку отождествление с какой- либо организованной группой всегда претило ему. Однако общество всегда стремилось навесить ему какой-нибудь из ярлыков. Его часто отождествляли с движением битников, но он никогда не испытывал ни влияния, ни чувствительности этой культуры. Он несколько раз пересекался и был знаком с Гинзбергом, с Керуаком же никогда не общался: «Это напоминало звуки поезда, проносящегося в ночи мимо станции. Я был весьма далек от того ощущения, на основании которого развивалось битничество, и его социальный контекст был абсолютно чужд мне» [519] .
Точно так же связывали его имя и с левыми. Он был знаком с главным редактором
