пишет:
Он представил свой отчет с такой интимностью и сочувствием, что даже возникает вопрос, не переживал ли когда-либо сам Лэйнг психотических эпизодов или не отваживался ли он погружаться в этот далекий от нас мир психоза, чтобы принести его понимание человечеству [529] .
Еще с того времени, когда в психиатрию в начале XX в. вошел метод понимания, в ней закрепился четкий постулат, который можно даже назвать советом: «Понять психотических больных невозможно». Если следовать классической герменевтической процедуре, для того чтобы понять больного, необходимо посмотреть на мир его глазами, пережить его опыт как свой. Сделать это, как считалось в психиатрии, нельзя. Понятно, что для того чтобы понять галлюцинации и бред больного, нужно было пережить эти галлюцинации самому.
Были, конечно, и смельчаки. Однако и они не избегали заражения. Был Лакан, который, как поговаривают, мог слушать бред больного часами и для которого не было ничего интереснее, чем погрузиться в эту пучину бредовой речи. Стиль Лакана был пропитан этим пространством, и многие критики отмечали, что его логика – это отчасти логика параноического бреда. Точно так же, как Лакана, больные, словно магнит, притягивали и Лэйнга. На пути постижения опыта он не признавал границ и считал, что пределы понимания на то и пределы, чтобы кто-то когда-то смог их преодолеть и тем самым отодвинуть.
Но никто их тех, кто пересекает границу понимания, не возвращается таким, каким отправился в путь. У Умберто Эко есть как нельзя лучше подходящий отрывок. «Я, – говорит его герой, – привыкал к одержимцам, как психиатр к клинике, психиатр, привязывающийся к пациентам, к старинным деревьям больничного парка. Проходит время, он пишет десятки страниц по бреду, потом начинает писать десятки страниц бреда. Он не ощущает, что больные его переманили. Он думает, что это художественно» [530] .
Безумие Лэйнга было сродни мистическому безумию, и в чем-то оно лишь подкрепляло его статус гуру и мистика. Уже после его смерти Фрэнсис Хаксли публикует в
Лэйнг, несомненно, имел характер шамана и сам признавал этот факт. Этот талант, который часто проявляется вначале как расстройство, до сих пор как таковой не признается западной психиатрией, поэтому она не может использовать его и в терапевтических целях: это то, что лежит в основе большей части работ Лэйнга по «антипсихиатрии», работ, которые достигают не меньше того, чего могла бы достичь сама психиатрия, если бы этот факт поняла. Так или иначе, с этой способностью было трудно жить и ему самому, и его близким [531] .
Во второй половине 1960-х гг. приятель Лэйнга Сид Джорард поведал ему, что около 80–90 % американских психиатров считали его совершенно явным психотиком. Джеймс Гордон приводит слова одного из своих знакомых, который после встречи с Лэйнгом описывал его как «восхитительного и очаровательного параноидного шизофреника» [532] . Более того, были проведены исследования, специально посвященные этому вопросу.
В начале восьмидесятых добрый знакомый Лэйнга Теодор Иттен, тогда проживавший в Санкт-Галене, организовал для него лекционный тур в Швейцарию. Одним из мест, где выступал Лэйнг, стала всемирно известная психиатрическая больница Бургхёльцли. Это была большая честь – выступать в святыне европейской психиатрии, там, где работали Юнг и Минковски, Бинсвангер и Штраус, где термин «шизофрения» предложил Юрген Блейлер, заведовавший этой клиникой. Лэйнг давал лекцию в основной аудитории Бургхёльцли, в огромном амфитеатре, где, между прочим, в рамках Цолликонских семинаров когда-то выступал Хайдеггер. Присутствовал только старший медицинский персонал и профессора, большинство из них были в белых халатах. Лэйнг дал лекцию и в тот же день уехал. Неделю спустя он повстречал работавшего в клинике биолога, который присутствовал там. «Вы знаете, – спросил тот, – что приблизительно около трети аудитории была уверена в том, что Вы или психически больны, или находитесь под действием наркотиков?» [533] . Так, по мнению этого биолога, заставило их думать поведение Лэйнга: когда он выступал, он иногда покачивался вперед-назад и слегка привставал, перекатываясь с носков на пятки, кроме того, он бурно жестикулировал и показывал яркую мимику. Ни один цюрихский профессор психиатрии и ни один психиатр клиники не позволял себе такого, поэтому и были сделаны соответствующие выводы. Вот так в свое время приняли Лэйнга европейские психиатры.
Образ Лэйнга-безумца поддерживался и им самим: в семидесятые он начал злоупотреблять алкоголем и демонстрировать противоречивое поведение. Он часто допускал то, что было за рамками этикета и принятых норм, точнее сказать, нормы для него не существовало. Возможно, мир по ту сторону разума, мир чистого сознания резко диссонировал с реальным миром жесткой этической стратификации. Лэйнг поругался практически со всеми своими знакомыми и друзьями. Один из друзей детства Лэйнга Джон Даффи говорил, что Лэйнг всегда был непохож на других. Он был добрым, чувствительным и преданным, он заботился о других и чувствовал чужую боль. Однако в 1970-х он начинает все больше говорить о себе, все меньше обращает внимания на близких, все больше злоупотребляет спиртным. В ответ на попытки образумить его Лэйнг говорил, что все его состояния – это подлинные чувства, которые он испытывает и которые он не замалчивает, и все чаще вспоминал свою любимую строчку из «Притч ада» Блейка «Тропа излишества ведет в чертоги мудрости». «Среди тех, кто был знаком с ним, не было никого, кого бы он хотя бы единожды не оскорбил» [534] , – вспоминал Ян Резник.
На Лэйнга посыпались обвинения в сумасшествии и неконтролируемой агрессии. В ответ на них Клэнси Сигал, который знал его в шестидесятые, пишет: «Распространено представление, что Лэйнг разложился под влиянием выпивки, наркотиков и широкой популярности (и, возможно, увлечений свободной любовью). Может быть. Но я считаю, что Лэйнг был одним из множества врачей и сестер, чьи излишняя близость к пламени шизофрении и излишняя идентификация с пациентами испепелили их самих» [535] . К сожалению, Лэйнг и для психиатрии, и для широкой общественности стал примером того, кто не смог себя уберечь. Однако он заплатил этим за то, что из всех психиатров XX в. приблизился к опыту и миру безумия наиболее близко.
Человек эпохи
Какой бы образ не приписывали Лэйнгу – образ психиатра или антипсихиатра, философа или мистика, гуру или революционера, поп-звезды или безумца – неоспоримым является тот факт, что во всех этих ипостасях он идеально подходил эпохе шестидесятых. Когда-то в речи памяти Макса Вебера Карл Ясперс говорил: «В личности философа присутствует время, его движение, его проблематика, в ней силы времени необычайно жизненны и ясны. Философ представляет собой то, что есть время, и представляет субстанциально, тогда как другие отражают лишь части, уклонения, опустошения, искажения сил времени. Философ – сердце в жизни времени, но не только это, – он способен выразить время, поставить перед ним зеркало и, выражая время, духовно определить его» [536] . Эти слова можно с уверенностью отнести и к Лэйнгу.
Пафосность описания не к лицу биографиям. Однако в случае Лэйнга хотя бы маленькой доли пафосности избежать не удастся. Так или иначе, но фигуру Лэйнга, если мы хотим понять, чего он хотел и чего добивался, кем он был и каково его наследие, необходимо понимать как фигуру эпохи. Лэйнг выразил шестидесятые: их утопические мечты об идеальном обществе, их протест против социальных институтов, их романтическую восторженность и навязчивое стремление расширить свое сознание, их противоречивость и борьбу за свободу. И неслучайно, что все свои самые значимые работы и свои самые успешные проекты Лэйнг реализовывал именно в шестидесятые. Как пишет Эдгар Фриденберг,
вне зависимости от его личных политических предпочтений направленность творчества Лэйнга и его специфика были отражением контркультурного мировоззрения. Старинный друг Рама Дасса и Тимоти Лири, он никогда не изменял их общим идеалам [537] .
Если посмотреть на биографию Лэйнга и на хронологию его творчества, мы без труда сможем разглядеть эту синхронность эпохе. Его первая, еще экзистенциальная работа «Разделенное Я», написанная в конце 1950-х, выходит в 1960 г. и обозначает ту изначальную точку, в которой стартует его творчество. Исследования семьи и межличностной коммуникации, проделанные в соавторстве с Эстерсоном, Филлипсоном и Ли, представляются переходным этапом к новым идеям, и ключевым здесь оказывается одновременное им исследование творчества Ж.-П. Сартра и работа «Разум и насилие». Однако это всего лишь 1964 г.
Середина шестидесятых знаменуется для Лэйнга стартом Кингсли Холла и серией статей и выступлений, впоследствии объединенных в «Политику переживания» – его центральную работу. 1965–1967 гг. – самые продуктивные для Лэйнга годы. На волне этой продуктивности, уже на ее спаде, выходит «Политика семьи», которая, по сути, также представляет собой сборник выступлений, статей и радиопередач.
В конце шестидесятых прекращает свое существование Кингсли Холл – слишком символический для Лэйнга закат: конец утопической эпохи и конец утопического проекта. Дальше все будет только на спаде. Лэйнг словно
