Минтз поцеловал руку, молча, и пошел, высокий, костлявый, сутулясь немного, по коридору, шумно стуча каблуками.
В спальной Лидии Константиновны, где, как раньше, стояли двухспальная кровать из красного дерева под балдахином, комоды, шкафы, шифоньерки, огромный гардероб и пахло молочаем, — было темно и холодно. За окнами шумел дождь.
Лидия Константиновна зажгла около мутного зеркала две свечи. На комоде стояли туалетные безделушки, оставшиеся еще от ее детства, валялись вещи, привезенные вчера. Свечи горели слабо, потрескивая, их языки мутно ползли по зеркалу.
Лидия Константиновна переодевалась, надела широкий халат из зеленой карузы, переплела свои волосы в косы и сложила их венцом на голове, голова стала сразу казаться очень маленькой и хрупкой. По привычке открыла флакон с духами, провела мокрыми в духах руками по шее и груди, и сейчас же у нее закружилась голова. На постели простыни были холодны и влажны, от них, казалось, тоже пахло шипром.
Лидия Константиновна села на кровать, сидела долго, в карузовом своем халатике, прислушиваясь к дому. На даче все время выли и лаяли собаки. Изредка вскрикивали спросонья вороны на вязах в парке. Часы пробили одиннадцать, потом половину, кто-то прошел по коридору, Агаша убирала в гостиной, в угловой ходил Минтз, затем стало тихо.
Лидия Константиновна подошла к окну, долго смотрела во мрак. Потом бесшумно вышла из своей спальной и пошла в кабинет к Иванову. Холодок, мрак и тишина нежилых комнат подбирались со всех сторон. Комнаты были большими, безмолвными, черными. В гостиной мутно горела забытая свеча, от стола отбежала крыса. В кабинете опять стал мрак, пахло столярным клеем и сбруей.
Иванов спал на диване, лежа на спине, раскинув руки; его едва можно было различить. Лидия Константиновна села около него и положила руку ему на грудь. Иванов вздохнул, передвинул свои руки и быстро поднял голову от подушки.
— Кто тут? — спросил он.
— Это я, Сергей, это я — Лида, — ответила Лидия Константиновна шепотом и быстро. — Ты не хочешь говорить со мной. Я устала. Я приехала шутя, не думая о тебе, и вдруг мне стало тоскливо… Ах, как мучат духи…
Лидия Константиновна замолчала и провела рукой по лицу. Иванов сел рядом.
— Что ты говоришь, Лида? Что тебе надо? — спросил он охрипшим от сна голосом, закуривая папиросу; огонек осветил их, сидящих рядом на диване, полураздетых. Иванов был лохмат и громоздок.
— Что мне нужно?.. Люди стареют, Сергей, и страшна одинокая старость… Я устала… Я приехала сюда шутя и вдруг затосковала. Мне все вспоминается прежнее наше, прошедшее… Я все играла «Летнюю ночь в Березовке», — помнишь, я играла тебе ее? — тогда… Ну, вот… люди стареют, и мне хочется своего дома… Сегодня двенадцать Евангелий… Неужели у нас уже нет слов друг другу?.. Ты был у Арины?
Иванов молчал.
— Я много тосковал и мучился, Лида, — но не в этом дело, — начал он. — Эти четыре года я прожил один, я прощался со старым, оно ушло навсегда. Я четыре года боролся со смертью, боролся за картошку. Ты этого не знаешь, мы чужие люди. — Да, был у Арины.
У меня будет сын. Я не знаю, устал ли я или еще чтолибо, но сейчас мне хорошо, Арину я приведу сюда, она будет хозяйкой и женой. И я буду жить… Я иду в ногу с какой-то стихией… У меня будет сын… Идет другая жизнь, Лида.
— А в Москве по-старому — вино, театр, рестораны, Минтз, шум. Я устала.
— Я не могу помочь тебе, Лида. Я тоже устал, и мне теперь покойно. Это делает каждый сам.
Иванов говорил очень покойно и просто.
Лидия Константиновна обе свои руки сжала в коленах и сидела сгорбившись, неподвижно, точно было больно пошевельнуться. Она бесшумно поднялась и пошла к двери, остановилась на минуту в дверях и ушла. В гостиной все еще горела свеча. В доме была тишина.
Рассветом, когда солнце еще не поднималось, в окно к Иванову крепко постучал Игнат и крикнул:
— Вставай, Митрич! Закладать сейчас буду!
Дождь перестал, был ясный утренний холодок. Полнеба горело розовым, а от земли шел серебряный туман. Иванов вышел на крыльцо и вымылся из ведра ледяною водой. Игнат возился с лошадью, покрикивал на нее.
— Сейчас, Митрич, кряквы пролетели, шут их дери! — крикнул он весело.
Из скотного сарая вышла с подойником Аганька, за нею шумно бежали куры, ожидая утреннего корма. На дереве перед крыльцом, около скворечника, села скворчиха и стала пи-икать, протяжно, однотонно; прилетели два скворца, щетинили перышки, грозно посвистывали, потом стали драться.
Комментарии
Голый год*
Впервые роман появился одновременно в Петрограде, Москве и Берлине в издательстве Гржебина в 1922 году. Неоднократно переиздавался в России и за рубежом. Входил в трехтомное (Никола-на-Посадьях, 1924) и восьмитомное (М.-Л.: Госиздат, 1929–1930) Собрания сочинений и отдельные сборники. Отрывки и их варианты были также опубликованы в журналах «Путь» (1918. № 6, под названием «Смерть старика Архипова»), «Дом искусств» (1921. № 1, под названием: «Поезд № 57 смешанный»), «Новый мир» (1922. № 1, под названием: «Дом Орбениных»), «Красная новь» (1922. № 1, под названием: «Отрывки из романа „Голый год“»).
Роман в рукописи был прочтен и одобрен М. Горьким, которому его отнес Б. Пастернак. «С первым снегом сел за роман „Голый год“. Кончил его 25 декабря 20 года по-старому… Б. Л. Пастернак роман отнес А. М. Пешкову (Горькому). С Горьким дружба повелась, как у многих русских писателей… Весной в Петербург ездил — впервые — жил у Горького» (НРК. 1922. № 2. С. 42–43).
В Москве роман был также поддержан Луначарским, который рекомендовал его Госиздату (Письмо Б. Пильняка в Госиздат от 30 июля 1921 г. // ГАРФ. Ф. 395. Оп. 1. Ед. хр. 188. Л. 89).
При дверях*
Повесть была написана в 1919 году, а появилась в 1920 году, в первом номере только что открывшегося журнала «Художественное слово» (под редакцией В. Я. Брюсова), задачей которого был отбор писателей различных направлений по критериям художественности. Среди авторов были К. Бальмонт, А. Луначарский, В. Брюсов, В. Маяковский, Вс. Иванов и др. Повесть входила во все Собрания сочинений и в сборник «Смертельное манит» (М.: З. И. Гржебин, 1922). Печаталась также под названием «Метелинки». Повесть «При дверях» была встречена неоднозначно:
«Что в самом деле нового, пролетарского в рассказах „При дверях“ или „Венеция“ (рассказ Н. Ашукина —
«Рассказ для Пильняка не новый <…>, но характерный. Из „Метелинки“ родилось все дальнейшее творчество этого писателя. И „Голый год“, и „Иван-да-Марья“ и, если хотите, „Третья столица“ — все это вариации (удачные и неудачные), успевшей всем запорошить глаза „Метелинки“. Автор оторвался от живой жизни, от „былья“ — в метель и, как военспеца Танатара „белая ведьма — метель ухватила его ледяными
