воет воем заводского гудка, метелью плачет, гогочет гоготом лесов, гнусавит волчьим воем — лощинных дел вершитель, черт с чертом йогом, черт черной индустрии.
А в городе — уездный съезд советов.
— На развалинах, по горьким проселкам, в рассветах, из лесов и полей, от лучин, от овчин, от печей, от повинности, от волисполкомов и от кол- и совхозов съезжались делегаты в зипунах, в лаптях, в тулупах, в валенках, — товарищ, подсади! — чтобы поставить в городе лошадей на постоялом дворе «Советской Республики № 3»;
— в черных рассветах, от цехов и завкомов, от жен, шахт и станков, шли рабочие, в прозодежде и башмаках на деревянных подошвах; — чтобы всем встать, еще с улицы, в Доме Советов, в очереди: за хлебом, колбасой и махоркой, и на проверку мандатной комиссии.
— Товарищи! Вы единственные хозяева съезда и уезда, и революции!
Весь подъезд и фойе в Доме Советов в огромных рабочих из «Роста» товарища Полунина. В Исполкоме, — в Финотделе, — в Эо, — в земотделе, в комнатах 7, 13, 15,3 — жарче, чем когда через штаб товарища Черепа проходят тысячи «рода оружия и основания статьи» до писцовой судороги от пота портянок и тысяч. И в полуподвале: Женотдел, где аберрируют и не аберрируют, где в штанах и в юбках, анкетируют, культурно-просветительствуют, командируются, просыпаясь. На двери в зал заседания висит изречение из Послания апостола Павла:
— «Кто не работает — тот не ест».
— Товарищи! Кто получил колбасу?.. Съезд сейчас открывается!
Кто получил колбасу?..
— Погоди, поспешь. Чай не пожарна команда.
— Одно дело, надо подкрепиться! Бывалыча как в старину-то, завертки на оглоблях у саней руками отогревали, а теперича што…
— Эх, касатка, мало ты даешь, сё-таки!
— «Это бууудет последний и решительный бой!»
В оркестре — самое главное — барабан. Шшшш, — шелестят лапти. Мандатная комиссия. Этак, почавкивая, открывают съезд советов: доедают колбасу. «Кто не работает — тот не ест». И махорка, этак колечками, идет под люстру. Где некогда в Государственном Банке стоял Александр II, сейчас стоит Ленин —
— в Москве, на Кремлевской площади, в кепке.
В зале собрания не разбелесилась еще вчерашняя махорка, — хотя и не видно его, все же лежит где-то, скребется и дышит старый огромный, в чесотке, ирландский дог. — Ну, конечно: доклад о международном положении. — Товарищу Ордыниной перекинуться через кафедру, руку закинуть, и —
— Интернационал! Антанта! Всемирный капитализм! Всемирная революция! Кулак малых государств. Малая Антанта! Третий Интернационал и Коминтерн! Всемирный социализм! Белые, зеленые, красные: белые банды, красная армия и зеленая сволочь! — В экспрессе дней волокита Памира без дней сошествия — не со креста, а с Памира, не Христа, а нас.
— А ничего бабочка. Красивенькая!
— У-у, люта!
— А маловато колбасы дали, сё-таки…
— Слышь, Мерзеев, а у нас в Чанках волки мерина задрали у Павлюкова.
— Ну?!.
— «Это будет последний и решительный бой!»… И товарищ Ордынина сходит — не с Памира, — а с кафедры.
— Товарищи! Потому как я беднейший крестьянин стою на трех уездах, в трех уездах моего петуха слыхать, потому я хочу высказаться на резолюцию. У нас, товарищи, не социлизм, а скотолизация! Вон в том углу сидит господин товаришш Буфеев, а он из нашего совхоза, заморил трех народных коров и буржак. А лизарюцию мы примаем! Правильно! Буржуаков нам не надоть. А што касается комун, то тоже не надоть!
Ооо! Ааа! Ууу!..
Звонок из президиума:
— Хорошо, товарищ! Будет принято к сведению!
За резолюцию по докладу товарища Ордыниной выступает вне очереди, — перс, член ЦК ИрКП, не по-восточному радостный и по-восточному наивный, — он говорит по-английски:
— From all the revolutionary peoples of Iran Ygrest the greates and the most liberal Russian Republic in the world and I hope, the day will come! — мужики слушают косо, иные развязали свои узелки, чтобы поесть пока непонятно.
Затем был доклад Исполкома:
— Товарищи! Вы единственные хозяева революции, съезда и уезда!
Затем был обед: «кто не работает, тот не ест».
Затем был доклад земотдела. И заканчивая доклад, (из лесов, от полей, от деревень и сел приехали делегаты!) докладчик сказал:
— А в заключение я должен сказать, товарищи, про волков и о мерах, принятых в борьбе с этим бичом рабоче-крестьянской разрухи! Пока в отделе охоты земотдела зарегистрировано семь стай в количестве сорока пяти волков! Мобилизуются все охотники уезда и вас, товарищи, мы просим всемерно помогать на местах!
— Ооо! Ааа! Ууу!
На развальнях, из рассветов, от лучин, печей, овчин, от полей, лесов, суходолов, — от волков, — приехали члены съезда в зипунах, лаптях, тулупах, валенках. — Дог заворочался в зале.
— Ооо! Ааа! Ууу!..
— Конешно, товарищи! Мы победим и эту разруху!.. —
— Арише Рытовой —
— Ах, как громко смеется она, девка в двадцать семь, — не потому ли, что даже весело ей вывозить на себе: и папашу как бочка, и мамашу как щенка, и каменный дом с мостовой на дворе, — ей, пополневшей даже, много раз стриженой всюду, в бане подпрятавшей сало свиное?!
Папаша же Рытов, —
— папаша же Рытов вдруг скрылся, как кот Карла Карловича, в каких-то бурьянах: стало быть, барометр упал к непогоде.
С холмов видны лишь в пирамидах каменноугольной пыли — кресты окаменевших переулков в каменных домах поселка городского…
Но барометр упал не потому, что идет съезд советов (съезд советов у меня только, чтоб сказать о волках), — а потому, что внизу поперли банды белых.
В каменном доме Ксении Ордыниной, из которого выгнаны всяческие Ариши Рытовы и мимо которого ходят двумя ногами на четвереньках, — избывать Ксении Ордыниной ноябрьскую ночь. И дом, и город, и ночь, и тишина — избывали папашу Рытова. Ксения одна избывала часы до товарища Черепа, от губ которого нет возможности оторваться, и каждый шорох судорогой пробегал по спине и наяву шли сны — о снах. —
— Вот эти сны. Как их передать?.. —
— Каждый шорох судорогой пробегал по спине, немотствовал в ноябрьской ночи, в морозе Чека.
Но этой ночью не было никакого собачьего наваждения, телефон же прозвучал резко:
— Товарищ Ордынина. Вас просят в Чека.
— Что?
— Идут допросы. Перебежчики.
Это — за сутки до съезда.
Ночь. Шипят сосны.
Еще с синих сумерек поднялась слезливая луна, шла над снегами колкая поземка. Идут над землею мглистые облака, луна за ними мутна и поспешна. Перед ночью на суходоле, там, где всегда собирается
