— видно, Ахильгов промахнулся. Ахильгов шепотом выругался и кусачками стал проделывать проход. Офицер, лежавший рядом, слабо зашевелился, приходя в себя.
Ахильгов сжал кусачки в последний раз, прополз в дыру сперва сам, потом протащил за шиворот шинели немца.
Лучи прожекторов плыли по земле, освещая проволоку и консервные банки, развешенные на ней. Осветили и Ахильгова — он замер, ткнувшись лицом в землю. По-прежнему длинными очередями били пулеметы и взлетали осветительные ракеты.
А когда уже было миновали третью полосу заграждений, пола офицерской шинели зацепилась за проволоку. Ахильгов изо всех сил рванул немца на себя — затрещала материя, почти вся пола шинели осталась висеть на проволоке. Немец замычал, заворочал головой. Ахильгов притянул его к самому лицу, в бешенстве прошипел:
— Молчи. Зарежу.
Немец со страхом смотрел в яростное усатое лицо с черными горящими глазами. Вдруг это безжалостное лицо дернулось — пуля ударила в плечо сзади. Ахильгов громко вскрикнул и замер, уронив голову в землю. Потом пришел в себя, привстал, застонал тихо.
Он понял одно — тащить немца он больше не сможет. Телофейка на правом плече набухла от крови. Ночная темень медленно рассеивалась. Ахильгов сидел на земле рядом с немцем и держался за раненое плечо. Из рукава телогрейки медленно закапала кровь.
Тогда Ахильгов тяжело встал, поправил автомат, висевший на шее, рявкнул:
— Вставай!
Офицер понял, что от него требуется, поднялся. Ахильгов указал направление стволом автомата, затем ткнул немца в спину и снова рявкнул:
— Вперед пошел! Ну!!
Офицер шагнул, втянув голову в плечи, согнувшись. Ахильгов двинулся за ним, держа палец раненой руки на спусковом крючке автомата. Грохотали пулеметы, и пули свистели над головами и совсем рядом шлепались в землю. Офицер то и дело вздрагивал, сгибался все больше. И по-прежнему с короткими интервалами взлетали ракеты, освещая поле мертвенным белым светом.
Глава одиннадцатая
Ловкие пальцы медсестры Светы разматывали бинт на груди Савелия. Рядом стоял хирург, делавший операцию, смотрел, приговаривая:
— Нуте-с, нуте-с, каков ты теперь есть, вьюнош наш прекрасный?
Наконец последний виток был снят, и грудь Савелия открылась взору хирурга. Она была изуродована несколькими красными, узловатыми, кривыми шрамами. Хирург подошел ближе, пощупал пальцами, надавил под правым соском.
— Здесь не больно?
— Нет, — улыбнулся Савелий.
— А здесь?
— Полный порядок, товарищ доктор. — Савелий расправил плечи.
— Н-да-а, чудом ты выскочил, парень. Видно, ворожит тебе кто-то, — хирург многозначительно посмотрел на Свету. — Ну что ж, на фронт пора, ты как считаешь?
— Давно пора, — ответил Савелий.
— До завтра на прощание хватит?
— Конечно, товарищ военврач первого ранга, — вытянулся Савелий, потом взял нижнюю белую рубаху, надел ее, стал заправлять в брюки.
— Тогда начинайте прощаться, — усмехнулся доктор и вышел из комнаты.
Света подошла к Савелию, прильнула к нему, обняла за шею, привстала на цыпочки, и губы их встретились в долгом поцелуе.
Дверь в процедурную комнату приоткрылась бесшумно, Галя увидев целующихся Свету и Савелия, улыбнулась и так же бесшумно исчезла. В коридоре она долго стояла, держа перед собой никелированную коробку для инструментов и задумчиво качая головой.
— Ты чего тут дверь подпираешь? Делать нечего? — спросила ее подошедшая медсестра Клава. В руках она несла такую же никелированную коробку со шприцами.
— Там Светка… с этим… с красивым еврейчиком…
— С каким еврейчиком? — не поняла Клава.
— Ну, этот… Савелий… фамилию не упомню никак… Кутерман, что ли?
— A-а, этот… Цукерман! По-немецки «сахарный человек» обозначает.
— Он впрямь сахарный, — хихикнула Галя. — Светка в него втюрилась без памяти, аж трясется, всю дорогу плачет…
— Да он же уходит завтра, — сказала Клава.
— То-то и оно… Слушай, пусти ты их в свою комнату — пусть переночуют, — попросила Галя.
— Здрасте! А я где спать буду?
— У меня.
— Так ты их и пусти к себе, прояви чуткость, — усмехнулась Клава.
— Да я же с Маринкой и Веркой живу, ну и ты с нами одну ночь перебьешься.
— Ох, Галка, любишь ты чужое счастье устраивать, — покачала головой Клава. — Ты бы о своем позаботилась.
— Ладно, когда-нибудь и нам улыбнется, — беззаботно махнула рукой Галя.
— На одну ночь? Мне такого счастья не надо.
— Может, у них и больше ночей было, откуда ты знаешь? — хихикнула Галя.
— Ну, ладно! Мне шприцы чистые взять надо. Чего они там? Небось уже любовью занялись!
— На полу? — вновь хихикнула Галя.
— Ох, Галка, было бы желание — можно и на дереве! И на воде можно, и под водой! — Клава решительно постучала в дверь и тут же открыла ее.
Света и Савелий отпрянули друг от друга, даже отвернулись.
— Ох, мамочки мои, весь госпиталь знает, что они чпокаются напропалую! — усмехнулась Клава. — А они даже стесняются, лицемеры!
— Ох, и язва ты, Клавка, ох, и язва, — с укоризной сказала Галя.
— Это ты про меня?! — возмутилась Клава. — Сама только что уговаривала комнату им освободить и сама же меня язвой крестишь?
— Ой, Клавка, как благодарить тебя, даже не знаю! — Света кинулась к подруге, обняла ее и расцеловала в обе щеки.
В процедурную заглянула старшая медсестра Тамара Георгиевна, высокая, мощного сложения женщина лет сорока.
— Вот вы где, куропатки чертовы! Светлана, Галя, марш в первую операционную! Клава, во вторую! И быстро, быстро! Там уже ор стоит, хоть святых выноси!
Девушки опрометью бросились из комнаты. Тамара Георгиевна утомленно опустилась на стул, стащила с головы белую косынку, достала из кармана халата пачку дешевых папирос «Пушка» и закурила, глядя в окно. На Савелия она не обращала внимания, словно его здесь и не было.
Савелий смотрел на ее усталое, с глубокими морщинами лицо и вдруг попросил:
— Закурить не дадите?
— Свои надо иметь, если куришь, стрелок… — так же глядя в окно, ответила Тамара Георгиевна.
— Да я не курю… Хотел попробовать…
— Одна попробовала — семерых родила, — грубовато пошутила Тамара Георгиевна и только теперь взглянула на Савелия. — A-а, Светкин хахаль? Закрутил девке голову, а дальше что?
Она вынула из пачки папироску, протянула ему и снова спросила:
