— А дальше что?
Савелий прикурил, вдохнул дым и закашлялся.
— Не знаю… Завтра на фронт ухожу… — Он снова затянулся, уже спокойно выдохнул дым и почувствовал, как закружилась голова.
— Не кури, дурак, — сказала Тамара Георгиевна, — у тебя легкие в трех местах прострелены, еще не зажили — сразу туберкулез заработаешь.
— А убьют меня завтра, что я заработаю?
— Н-да-а… война проклятая… — Она вновь смотрела в окно, думая о чем-то своем и сосредоточенно затягиваясь папиросой. Потом тяжело поднялась, выбросила окурок в форточку и медленно пошла из комнаты. Открыла дверь, обернулась:
— Тебя убьют и похоронят, а девка век мучиться будет… А бабий век, знаешь, какой короткий? — И вышла, не попрощавшись. За дверью раздался ее зычный злой голос: — Тетя Маня! Почему судна из третьей палаты не забрала! Раненые жалуются! Какого черта, я вас спрашиваю!
Когда совсем рассвело и на всем поле остались лишь клочья белесого тумана в низинах, Ахильгов пригнал своего офицера в расположение батальона. Взошло холодное осеннее солнце, и перестали стучать пулеметы и взлетать осветительные ракеты. От раненого плеча рука задеревенела и рукав телогрейки набух от крови.
Уже была видна наша линия обороны, и Ахильгов то и дело покрикивал:
— Быстрее, шакал! Быстрее! — и тыкал стволом автомата офицера в спину.
Тот оборачивался, гневно смотрел на Ахильгова и что-то мычал, двигал нижней челюстью, пытаясь выплюнуть тряпку, заткнувшую ему рот. Ахильгов замахнулся на него левой рукой и что-то проговорил на родном языке, злое и угрожающее. Офицер попятился, повернулся и побежал рысцой…
Они стояли перед командирским блиндажом, окруженные толпой штрафников. Сквозь общий неразборчивый говор слышались отдельные реплики:
— Ну, горец, ну, мать твою, ну, отмочил!
— От злости чего не сделаешь…
— Да ведь один поперся, ты подумай, один!
— А эти горцы в одиночку лучше воюют, чем в толпе, ей-богу, сколько раз наблюдал.
— Он, кажись, раненый. Рука правая вся в крови…
А перед Ахильговым стоял комбат Твердохлебов, строго смотрел на ингуша и вздыхал:
— Ты почему своевольничаешь, Идрис?
— Почему так говоришь? Сам сказал, плохого языка привел. Мне орден надо! Я сейчас хорошего привел! Орден давай, начальник! — морщась от боли, сказал Ахильгов.
— Дикий ты человек, Идрис, — покачал головой Твердохлебов. — Будет тебе орден, и новый трибунал будет. Этого уведите. — Он ткнул пальцем в сторону немца.
К Ахильгову подошел Глымов, достал финку и ловко вспорол рукав телогрейки. Загустевшая кровь потекла ручьем.
— Так ты еще и раненый?! А стоит, молчит как истукан! — сказал Твердохлебов и шагнул к двери в блиндаж: — Пошли, пошли.
В блиндаже первым делом сняли с Ахильгова телогрейку.
— Пуля-то не вышла, — ощупывая раненое плечо, сказал Глымов.
— В медсанбат его надо, — сказал Твердохлебов и повернулся к ординарцу: — Найди шофера, в медсанбат раненого повезет.
— Не надо медсанбат, начальник, — словно защищаясь, выставил перед собой левую здоровую руку Ахильгов, — здесь останусь.
— У тебя пуля в плече, герой, — сказал Глымов.
— Режь. Доставай, — сверкнул на него глазами Ахильгов. — Давай, ну?!
— Ты точно тронулся, — Глымов повертел пальцем у виска.
— Я терпеть буду. Режь! — повторил Ахильгов и сел на табурет, повернулся к Глымову раненым плечом.
Глымов подошел к столу, на котором коптила снарядная гильза, и начал прокаливать на огне свою финку.
— Эй, радист-телефонист, плоскогубцы тонкие у тебя есть?
Паренек-радист поднялся в своем углу и подал Глымову плоскогубцы. Глымов взял их и тоже стал прокаливать на огне. Потом протянул Твердохлебову:
— Подержи, Василь Степаныч. Будешь этим… как его… ассистентом. — А сам прошел к рукомойнику, висевшему на бревенчатой стене, и долго мыл руки, натирая их черным обмылком. Твердохлебов кинул ему полотенце. Глымов вытер руки, сказал:
— Слышь, комбат, скажи там… чтоб бинты или тряпки какие чистые принесли. И водки дай немного. Или спирт есть?
— Водки есть немного.
— А нам и не ведро надо.
Твердохлебов прошел к двери, открыл и крикнул:
— Эй, кто там есть? Дуй сюда!
Перед дверью выросли сразу два штрафника.
— Санитаров найдите. Срочно ко мне!
Глымов встал на колени перед Ахильговым, пальцами нащупал пулю в плече. Ахильгов молчал, стиснув зубы.
— Ну, держись, кавказский человек, — пробормотал Глымов и сделал глубокий надрез. Кровь из раны потекла между его пальцев. Ахильгов тихо застонал, зажмурился, испарина выступила у него на лбу.
— Терпи, Идрис, терпи, — приговаривал Глымов и двигал лезвием финки, — Бог терпел и нам велел…
Ахильгов вновь глухо застонал. Глымов надавил пальцами, сказал:
— Плоскогубцы давай… вот она, зараза… щас мы ее… щас…
В блиндаж вошел санитар с сумкой через плечо. Взглянув на Ахильгова и Глымова, сразу понял, что происходит, быстро расстегнул сумку, вынул моток чистых бинтов, большой флакон с йодом, сказал:
— У меня скальпель медицинский есть. Прокалить только надо.
— Уже не надо, — ответил Глымов.
Ахильгов застонал громче, на лбу высыпали крупные капли пота. Глымов вынул из раны плоскогубцы и разжал их над столом. На столешницу со стуком упал сплющенный кусочек черного свинца. Твердохлебов протянул фляжку с водкой. Глымов прямо из фляги стал лить водку на рану. Ахильгов заорал, но тут же осекся и стал глухо мычать.
— Дай-ка йод, — сказал Глымов.
Санитар протянул флакон. Глымов взял йод и стал поливать рану. Ахильгов не выдержал и снова коротко заорал.
— Давай бинтуй, — сказал Глымов санитару и пошел к рукомойнику мыть руки.
— Ты прямо — Пирогов! Тот тоже солдатам ноги отпиливал прямо на поле боя. И тоже без наркоза.
Глымов вытер руки, подошел к Ахильгову, взял фляжку со стола:
— Выпей, полегчает.
Ахильгов взял левой рукой фляжку, сделал несколько глотков, зафыркал, задергал головой и застонал от боли.
Глымов усмехнулся, сказал:
— О-о, наш Идрис совсем прокис. Будет ему орден, комбат, как считаешь?
— По шеям ему будет! — сердито сказал Твердохлебов. — За самовольную отлучку из расположения батальона.
— Правильна — наказать нада, — ответил Ахильгов. — Но орден тоже нада.
— Но сперва наказать, — сказал Твердохлебов.
