в живой перекресток…
Фильш вскинулся было:
– Чего ты Чачу бережешь? Твой Чачу – пес, дворянин, твердолобый уставник! Честь ему отдавать! Отменили такой закон! Штык ему в горло, и до свидания! Нет в тебе революционной сознательности, Дэк…
– Цыц, Фильш! – перебил его Толстый. – Чачу наш. Нормальный человек. Хоть и собака дворянская, а всю дорогу вел себя как мужик.
– Я попрошу воздержаться от оскорбительных…
– Все! – прервал Фильша Дэк. – Никаких споров. Решим голосованием. Ты ж за революционный способ решать важные дела?
–
– Хорошо, что да, Фильш. Я скажу: кто-то любит Чачу, а кто-то не любит, я, пожалуй, худого слова о нем не скажу, только думать надо о другом Чачу – лишний ствол против нас. Он нам нужен завтра? Вот так надо мыслить, если выжить хотим. Теперь ставлю на голосование. Есть желающие не отпускать Чачу? Члены совета, вас спрашиваю.
Фильш ответил сразу:
– Голосую: прикончить.
Рэм не любил жестких людей вроде Чачу, но и зла от него не видел. Нормальный офицер. Точнее, офицер, каким и следует быть офицеру. Проголосовал Рэм, подчиняясь голосу тайного единства с ротмистром: он сам, пусть и нищий дворянишка провинциального рода, а все же помнит двенадцать поколений своих предков… Что теперь, за одну дворянскую кровь людей карать?
– Пусть катится своей дорогой.
– Ты, помнится, сам из блаародных, Рэм! – с пугающей точностью расшифровал его слова Фильш.
– Да хрен бы с ним, кто тут из чистых кровей, а кто из грязных. Народ должен быть един. И к Чачу у меня претензий нет, я в разгильдяях не бывал, ротмистр меня за дурость и лень не гонял… Не надо лишний раз мараться. Пусть живет! – рассудил Толстый.
– А меня он, значит, за разгильдяйство гонял, а не за то, что я хонтиец, да? Так, по-твоему? – ядовитым голосом обратился к Толстому Фильш.
За Толстого ответил Козел:
– Ты раздолбай, Фильш. Хуже тебя в роте один я. Даже вошки, и те на тебе на первом завелись. Ты на оружие свое посмотри, у тебя «Ледоруб» грязнее грязи. Не бзди, братишка.
Стрелок из роты поддержки воздержался. Мол, он из ваших, из роты тяжелого оружия. Вам и виднее, спросить с него за обиды или пусть хиляет.
Остался Дэк. «Если он проголосует против Чачу, совет разделится поровну», – сообразил Рэм.
– Я не против Чачу. Я уже сказал. Но я желаю услышать, чего хотят другие, не вошедшие в совет, – сказал Дэк.
– Вот это по-нашему, по-революционному! Решайте дело по законам нового времени, товарищи! Он нас не гладил, и вы его не щадите, – прокомментировал Фильш.
Но кроме него, на Чачу держал обиду один лишь огнеметчик. Месяц назад Чачу дал ему в рыло, воспитывая за пререкания. Остальные высказались иначе: «Да плевать!». Или: «Он с нами под смертью ходил, не по-человечески выйдет в дерьмо его макать».
– Ладно, так и решим, – объявил Дэк. – Еще раз, всем, для ясности: ждем, пока ротмистр Чачу уедет со своим револьвером А потом сразу же, без разговоров, идем все к офицерской палатке. Быстро надо действовать. Заявятся новобранцы, а с их командой один или два офицера, тогда все станет сложнее… Есть еще вопросы?
– У меня, допустим, есть вопрос, – заговорил хонтиец. – Кто тебя, капрал Дэк Потту, назначил старшим в революционном солдатском совете? Почему ты взялся все решать и все итоги подводить? Между прочим, опыт революционной борьбы у тебя отсутствует, и я…
– Понятно. Я в главные не рвусь. Ежели кто против меня, живо выйду из совета. Говорите прямо, нормально я веду дела или кто недоволен?
Десять глоток издали одобрительные возгласы. Фильш воспротивился было:
– В этом надо серьезно разобраться, а не как сейчас… Товарищи!
Но Дэк не дал ему говорить:
– Значит, нет больше вопросов. Уходим отсюда. Не робейте завтра. Навалимся вместе и сдюжим, не сомневайтесь.
Рэм и Дэк возвращались к палатке батальона вместе. Шли молча, Рэм страшился думать о завтрашнем дне, а о том, чего боишься, болтать ни к чему. Но одну вещь он все-таки спросил у Дэка, притом спросил как у старшего:
– Ну, разоружили мы офицеров. Ну, сбежали отсюда. А потом, Дэк?
Тот не торопился отвечать. Помолчал, отворотясь, снял пилотку, поскреб макушку. Заговорил глухо, медленно, тяжело:
– Знаешь, Рэм… Мы летим в очень глубокую яму. Есть у меня мысли, как нам всем выжить, есть… Но ты готовься: на нас, дружище, надвигается какая-то черная громада. Я точнее сказать не могу. Просто я чую: вся наша война, все наши драки с южанами еще детскими играми покажутся, до того всех нас скрутит и перекрутит…
«Значит, все-таки чутье, а не расчет», – удовлетворенно подумал Рэм. Так, казалось ему, лучше. Барахтаться в глубокой яме, пусть даже неглупо барахтаться, подчиняясь этому самому чутью, – одно, а вот рассчитывать, кого унизить и кого убить, выбираясь из нее, как-то… некрасиво, наверное.
Устроившись на деревянной лежанке, Рэм одно драное солдатское одеяло положил под бок для мягкости, а вторым укрылся. Как хорошо! Комендант лагеря выдал им аж по два одеяла, истинная роскошь! Должно быть, ждал с передовой настоящий батальон, а не шестьдесят человек… Закрывая глаза, Рэм сказал себе: «Наверное, последний спокойный сон надолго вперед…» – и тут его накрыло.
Солдатский сон – черная пустота. Никаких сновидений. Никогда Просто ты заснул, а через мгновение тебя уже тормошат: вставай, боец, в гробу отоспишься.
– …Вот бабы. Есть бабы стильные, есть бабы красивые и есть бабы привлекательные. Когда видишь стильную бабу, у тебя появляется желание смотреть на ее одежду, на ее прическу… это я как бывший столичный парикмахер тебе говорю! Такую прическу можно отчубучить, ты только на нее смотреть и будешь. В общем, у стильных баб есть свой шанс тебя зацепить. Красивые бабы – повыше мастью. Их как ни одень, как им волосы ни уложи, а все равно вот ты ее увидел и хочешь любоваться ее лицом, ее телом. Не ухватить ее за жопу, заметь, а – любоваться. Она же красивая, а стало быть, вроде картины, только живая. Ну, ходит, разговаривает чего-то… Но круче всех бабы привлекательные. Они крепче забирают. Привлекательную бабу заметишь, и – все! – ты попался. Ты хочешь ее. Ты только и думаешь, как бы тебе ее разложить на постели. Больше ни о чем не думаешь. Ни любоваться там ею, ни на одежду-прическу ее там…
– Козел, ну до чего же ты пенек! Ты ж, брат, вообще ни о чем, кроме баб, не думаешь, вот сучий огурчик-то выискался, – нравоучительно заметил Толстый.
– Ну а чё? – возразил Козел. – Как на войне о бабах не думать? Война – она ж, массаракш, какая: жратвы мало, работы много, а баб нет совсем. Как тюрьма, только еще и пристрелить могут. И я не буду думать о бабах? Может, еще брому мне пропишешь, праведник?
Они стояли в батальонном строю, и справа, в нескольких шагах, комроты-2 уныло вперял взгляд в дочерна вытоптанную землю. Молоденький безусый прапорщик, он принял командование ротой, когда там было аж тридцать человек, восьмиствольные минометы, истребительно-противотанковые ружья, пулеметы… Это было десять дней назад. Теперь у него осталось четыре бойца и один пулемет. Трофейный. А на лице застыла маска печального удивления: «Как же так? За что оно так со мной?»
Рядом с прапорщиком вытягивался во фрунт последний новобранец батальона Его сделали знаменщиком, и над его головой вяло колыхался батальонный штандарт, столь давно не стиранный, что грязные разводы даже на расстоянии плевка не позволяли различить императорский вензель, рысь, вытянувшуюся в прыжке, и номер части. Знаменщик изумленно пялился: как можно при офицере, прямо в строю, громко трепаться о бабах?! Но комроты-2 вот уже несколько дней ни до чего не было дела. Он
