В эллинистическую эпоху было известно еще одно животное, которое можно сблизить с баранцом: мы имеем в виду пинну – двустворчатого моллюска, которого Аристотель приводит в пример, рассуждая о промежуточных стадиях между животным и растением. Предание гласило, что если пинну силой вырвать из раковины, она гибнет. Из биссуса (раковинного шелка) пинны можно изготовить шелковистую ткань, напоминающую «морскую шерсть». Считалось, что, испугавшись рака, пинна ради спасения жизни расстается с «шерстью». Отсюда остроумная гипотеза Б.Лауфера: самые древние китайские версии легенды о растительном ягненке навеяны арабскими энциклопедиями; места биссуса в них занимает пуповина, а место раков, подстерегающих животное, производящее «морскую шерсть», – всадники в латах, пугающие ягненка. Иначе говоря, один и тот же рассказ существует в двух вариантах – морском и наземном 68* . Впрочем, как справедливо замечает Ж.-Л. Ле Келлек, возможно, не все так просто: особенно если вспомнить о Едуа – «горном человеке» 69* .
В восточных мифах фигурирует антропогенное дерево ваквак, на котором произрастают женщины-плоды; предания о нем широко распространены в Африке и Азии вот уже девять столетий 70* . Дерево это имеет некоторое сходство с баранцом: растет оно по преимуществу па острове, женщины-плоды, по утверждению Одорика, прикреплены к стволу пуповиной или – что бывает чаще – волосами, а стоит отделить их от ствола, как они умирают. Впрочем, есть миф, еще более похожий на миф о растительном барашке; на сей раз речь идет о «блуждающих листьях». Дюре (с. 319) говорит, что листья «живые и блуждающие» растут на острове Борнео, хотя и не связывает их со скифским ягненком; напротив, Постелл замечает, что рассказы о баранце «сообщают большее правдоподобие истории о блуждающих листьях». Ибо, по мнению мыслителей его времени, таких, например, как Кардано, природа, хотя она и обладает чудесным разнообразием, «неизменно стремится к единству», и «обилие чудес призвано укреплять связность Целого: в одном случае листья деревьев наделяются способностью ходить, в другом, напротив, губки (морские беспозвоночные) получают название «древесных животных» 71* .
Мифы отличаются удивительной живучестью: статьей Дидро история мифа о баранце не закончилась. «Словарь Треву» в издании 1721 года содержит статью «Борамец»; в 1752 году он описывает тот же феномен в статье «Скифский ягненок» и только в 1771 году исправляет собственную ошибку и указывает па то, что, по-видимому, «растительный барашек» – не что иное, как мистификация. В 1757 году «Всемирная география» Иоганна Хюбнера утверждает, что среди редких растений, какие можно отыскать в Московии, имеется «овцетрава (Brebisiиre), коей дали местные жители прозвание Борамец» (T. III, с. 347). Словарь Морери в 1759 году в статье «Московия» невозмутимо повторяет все то, что говорилось в предыдущих его изданиях об «удивительном растении», которое «отыскать можно близ Самары, в окрестностях Астрахани и царства Казанского» (Т. 7, с. 811). «Всемирный словарь простейших лекарственных средств» Лемери в том же 1759 году воспроизводит издание 1733 года (посмертное), в которое по сравнению с более ранними изданиями внесено лишь одно изменение : вместо дыни, похожей на ягненка, здесь фигурирует «чужеземный папоротник» (при этом ссылается Лемери на «Английские философские труды», то есть на описание Слоуна); далее, как ни удивительно, следует точь-в-точь тот же текст, что и в первых двух изданиях. Далее «Газета ученых» в августе 1769 года (с. 71) упрекает Шаппа д'Отроша, не обнаружившего в окрестностях Казани этого «прославленного растения», в том, что он дерзнул назвать рассказ о нем «смешным вымыслом». Наконец, легенда о баранце излагается вполне всерьез в 1785 году в переиздании книги Николаса Витсена (Witsen Nicolaas. Noord en Oost Tartarye. T. 1, c. 288-289).
Впрочем, некоторые авторы все-таки начинают описывать и анализировать миф критически. В 1764 году Жак- Кристоф Вальмон де Бомар включает в свой «Всемирный толковый словарь естественной истории» статью «Татарский, или скифский ягненок, agnus Scythicus». Явно опираясь на статью Дидро, он пишет, что в кабинете натуральных диковин в Шантийи хранятся «куски растения борамец», привезенные из-под Самары, и представляют они собой не что иное, как «шейки корней некоей разновидности папоротника, покрытые желто-красным пухом»; корни формой напоминают лапки, а неровности шейки – голову и уши. «Словарь торговли» в 1765 году сообщает, что некоторые «малообразованные авторы» выдают астраханского ягненка за растение, тогда как «борамец не имеет ничего общего с растением и означает на российском языке овечку или барашка» (T. V. Col. 609). «Британский музей» в 1778 году напоминает, что об этом диковинном растении- животном рассказывали много небылиц, и объясняет, как легко обмануть людей доверчивых, изготовив из корней папоротника вполне «сносное» подобие ягненка 72* . К тексту приложена гравюра, изображающая ягненка, похожего па того, что хранился в кабинете редкостей Брейна.
По меньшей мере три автора посвятили баранцу стихи. Самое удивительное, что в 1781 году мифический баранец вдохновил на сочинение целой поэмы, причем не кого- нибудь, а врача, доктора Эразма Дарвина! Может быть, этот ученый-естествоиспытатель, дед Чарлза Дарвина, на свой лад веривший в трансформацию видов, в растительном барашке увидел подтверждение собственной теории эволюции? Как бы там ни было, в поэме «Ботанический сад» (The Botanic Garden) Дарвин помещает баранца в Арктику 73* Полувеком раньше, в 1728 году, легенда о баранце легла в основу латинской поэмы «Свадьба цветов», сочиненной некиим «Ибернусом, доктором медицины» 74* . Автор утверждает, что те, кто плавают по Каспийскому морю или Дону, видят чудесный плод под названием Борамец, обладающий четырьмя ногами, шерстью и проч. «Московитские крестьяне верят, что это настоящее животное, которое днем дремлет на стволе, а ночью спускается с него и питается высохшей травой, сей ствол окружающей. […] Умей сей плод ходить и просить помощи от волков, которые так и норовят его сожрать, был бы он и впрямь ягненком, и тогда сказать было бы возможно, что вся округа там поросла живыми барашками» 75* .
В XIX веке легенду о баранце (однако, без каких-либо комментариев) повторяет «Адский словарь» Коллена де Планси в статье «Чудовища»; здесь воспроизведен по книге Лебрена рассказ Стрюйса (1826. T. IV. 3. 147). Мы уже видели, что его комментировали Гюбернатис и Кордье, а Ли посвятил ему отдельное исследование. В XX веке о нем вспоминали Лауфер, Авалон, Экселл, А.Трайон 76* , Балтрушайтис, Кл. Каплер , а совсем недавно Р.Викери 77* , Ж.-Л. Ле Келлек и С.Мазорик.
Начиная с XVI века никто не приписывает баранцу пророческой силы. Кроме того, с течением времени локализация мифа становится все более узкой: его прочно связывают с «русско- татарской» сферой, то есть с европейской частью России; не случайно и название его восходит к русскому слову. В баранца верили французы, немцы, итальянцы. Но верили ли сами русские в эту легенду? Утвердительно на этот вопрос отвечает, кажется, один Ибернус. Ни один русский автор о баранце не упоминает. Во всяком случае, в русских словарях и энциклопедиях о нем не говорится ни слова. Не упомянут он и в «Словаре русских суеверий» М.Д.Чулкова (Санкт-Петербург, 1782). Г.Керенский считал, что русские не рассказывали западным путешественникам о баранце, зато путешественники эти, прибыв в Россию, сами просили русских рассказать им подробнее о сказочном барашке, про которого они так много слышали у себя дома 78* .
Чтобы понять миф о баранце, следует, вне всякого сомнения, рассмотреть его сквозь призму истории идей и систем мышления; прежде всего необходимо иметь в виду, что мысль эпохи Возрождения носила по преимуществу теологический характер. Для того, чтобы объяснить появление в эту эпоху огромного количества сочинений о чудовищах и чудесах, следует исходить из особенностей воображения тогдашних людей, из их постоянной потребности в чудесном. Более того: следует помнить об «обострении» этой потребности на заре XVI века, когда Плиний «остается великим поставщиком чудес и диковин» 79* . Трезвомыслие и бдительность – бесценные добродетели, но стоит ли слишком сурово осуждать «эпоху темных суеверий»? Стоит ли отказываться во имя рационализма от всякой попытки понять мышление людей, думающих не так, как мы? Есть люди, которых обилие чудовищ и чудес слишком раздражает. Другие, напротив, склонны поддаваться обаянию иррационального. Жан Сеар, констатирующий существование (и сосуществование) в современном сознании этих двух тенденций, от которых не свободны даже некоторые историки, предупреждает об опасности обеих крайностей и напоминает о необходимости более научного подхода 80* . Именно так мы и попытались описать легенду о баранце.
