Мы сказали.
Гризингер улыбнулся.
— Люди, с которыми я разговаривал, не пациенты этого заведения, это группа довольно известных писателей, которым я показывал лечебницу. Человек, которого вы определили как меланхолика, — автор юмористических произведений Хенреди, но, что еще более странно, эти наблюдательные люди, посмотрев на вас всех, сказали, что вот эти душевнобольные люди выглядят совершенно ужасно, и очень вам всем посочувствовали.
Если образцовая клиника «Шарите», в которой не было ничего пугающего, произвела на меня такое впечатление, можете с легкостью представить себе, что я пережил, отправляясь на инспекцию «желтого дома» в Калите 56*.
Я подъехал к высокому, когда-то охрой окрашенному каменному ящику, окруженному высокой каменной стеной. Долго я стучался у ворот. Из ящика доносился какой-то гул, порой раздирающий душу щемящими воплями. Наконец явился сторож и впустил меня в пустынный унылый двор, мощенный крупным неровным булыжником, совершенно лишенный всякой растительности, и повел к старшему врачу. Как я узнал впоследствии, этот старший врач был и единственным; весь медицинский персонал на 150 больных состоял из одного врача и одного фельдшера. Старший врач был древний старик, который, казалось, вот- вот от ветхости развалится; говорить он, видимо, уже разучился.
— Я имею честь говорить со старшим врачом? — спросил я.
Развалина меня окинула равнодушным взглядом, что-то прошамкала и закрыла глаза.
— Мне губернатор приказал осмотреть больницу.
— Эге, эге, — сказала развалина.
— Я, ваше благородие, сбегаю за фельдшером, — сказал сторож и вышел.
— Вы давно здесь служите? — после тягостного молчания спросил я.
— Тридцать девятый год, ваше благородие, — сказал за моей спиной незаметно вошедший фельдшер. — Здравия желаю, ваше благородие. Они поляки и плохо понимают по-русски, да и на ухо туги.
— А вы русский?
— Так точно. Канцелярию сперва изволите обревизовать?
— Нет, палаты.
— Тогда я велю сперва больных погнать на двор: у нас так переполнено, что и пройти неудобно. Да и не ровен час, — сторожей мало, и народ озлобленный…
— Озлобленный? Почему?
— От худого содержания, ваше благородие…
Послышался топот, словно табун промчался по мерзлой земле. Я невольно вздрогнул.
— Итак, уже погнали, — сказал фельдшер. — Сейчас, как спустятся все, и нам можно будет идти. Не угодно ли пока на них из окна взглянуть. Как на воздух попадут, сейчас присмиреют; уж больно взаперти душно, нечем дышать.
Я через решетку взглянул в окно и замер. Двор был полон однообразно в полосатых нанковых халатах и белых колпаках одетых жалких фигур. Они походили не на больных, а на нелепых кошмарных фантастических кудесников. Одни, опустив руки, стояли, как окаменелые, другие описывали круги, точно лошади в манеже, а третьи, будто гонимые ветром, мчались вперед, круто поворачивали и стремглав летели обратно. Здоровый бородатый мужик, как ребенок, играл камешками.
Один из ужасных дервишей, вероятно заметив меня, подошел к окну, уперся в меня мертвыми глазами и, не меняя выражения лица, мерно, точно заведенный механизм, как маятник, плавно начал качаться слева направо, справа налево.
— Поехал, — сказал фельдшер. — Теперь будет так качаться, пока не свалится.
Я очнулся от кошмара.
— Покажите мне палаты.
Палаты были пасмурные, вонючие, сырые сараи, в которых чуть ли не вплотную стояли грязные койки. В углу — бочка с водой и ковш с цепью, прикованный к стене. Больше ничего. Ни стола, ни стула. Только у дверей лавочка для больничного служителя. Я приказал откинуть подобие одеяла. На засаленном тюфяке ползли паразиты.
— Как вам не стыдно? — сказал я.
Фельдшер вздохнул:
— Ничего не поделаешь. Некому убирать. И за больными присматривать людей не хватает. За три рубля в месяц кто на такую каторгу пойдет?
— Зачем же вы, раз это каторга, на нее пошли?
— Я по обету, — тихо сказал фельдшер. — Грех свой отмаливаю. И проветривать тут нельзя. Форточек нет, рамы глухие. Не жилое помещение, склад для живых мертвецов.
Остальные палаты были все те же. В одной палате на койке сидел голубоглазый юноша и бесконечно, не спеша, с теми же промежутками, с той же интонацией, с тем же окаменелым выражением лица, повторял одно и то же.
— Здравствуйте, — сказал я.
— Первая. Бум. Перелет.
Я посмотрел на фельдшера. Тот пожал плечами.
— Первая. Бум. Перелет.
Мы вышли.
— Первая. Бум. Перелет, — послышалось за нами.
— Кто он такой?
— Говорят, артиллерийский офицер, а впрочем, кто его знает.
— Может поправиться?
— Тут, ваше благородие, не выздоравливают, тут и здоровый сойдет с ума. Желаете осмотреть буйное отделение? Только позвольте доложить, если вы непривычны, лучше не ходите. Там уже совсем плохо. Хотя они и связаны и ничего не случится — очень уж тяжело на них смотреть.
Дальше я не пошел. Того, что я видел, было больше чем достаточно.
Из больницы я поехал к инспектору врачебной управы. Он прежде был врачом в Ямбургском уезде, и меня, еще когда я был маленьким, лечил. Он был честный, безупречный человек, и я понять не могу, как он терпел такие порядки.
— Что с вами? — испуганно спросил он. — На вас лица нет.
Я передал ему то, что видел, и стал его укорять.
— Напрасно вы туда поехали. Смотреть на такие вещи вредно.
— И вам не стыдно допускать такие ужасы?
— Что же я могу сделать? Штаты утверждены чуть ли не при царе Горохе. В год на больного отпускается около ста рублей. На эти деньги и накормить как следует нельзя. А ремонт? Прислуга?
— Доктор выжил из ума, его надо сместить.
— Доктор в год получает 430 рублей. На эти деньги никто служить не пойдет. Да там доктор и не нужен. При таких условиях лечить нельзя, и если его уволят, умрет с голода. Слава Богу, что там этот фельдшер. Что можно сделать, он делает.
— Вы должны просить об изменении штатов, хлопотать… — сказал я.
— Все это давно сделано. Ответ один: «Свободных сумм нет».
«Убийцу надо быстро обнаружить»
Однажды я только что вернулся от князя, как он опять прислал за мной.
— Немедленно опять поезжайте в Колы. Там производится следствие об убитом жандарме. Наместник бомбардирует меня телеграммами, требуя, чтобы во что бы то ни стало найти убийцу. Посланный мною в следственную комиссию депутат заболел, вы его замените. Прощайте.
