ученую степень, а потом сделал ручкой и уехал на историческую родину. Ну не сразу, ну поманежили меня четыре года, но что такое четыре года в сравнении с целой жизнью! Когда я думал, что до конца дней буду заниматься этой, простите, Марат Ильич, чепухой, меня такая тоска брала! А тут маленький ресторан на берегу моря, приезжают разные люди, кто с женой, кто с дамой, а ты их приветишь, напоишь, накормишь, поговоришь за Жизнь, правда теперь почти все говорят исключительно о деньгах, но все равно бывают очень интересные люди, Миша Козаков запросто приезжает, другие разные знаменитости, про которых в Союзе я только мельком слыхал…
– Сеня, – попытался перебить его Марат.
– …и все Сеню уважают, у Сени уютно, Сеня вкусно кормит, а кто в Союзе уважал занюханного кандидата?
– Вы большой молодчина, Сеня! – встряла я, утомленная его монологом. – Самое главное в жизни – найти свое место, и вам это удалось! – изрекла я глубоко банальную истину.
– О мадам! Я сразу увидел, что вы умная женщина!
Марат Ильич, у вас, прошу прощения, отличный вкус!
Но я, кажется, разболтался, что поделаешь, у меня длинный язык! Мой папа, царствие ему небесное, всегда говорил: «Сеня, у тебя будут неприятности с советской властью через твой длинный язык!» У меня таки были неприятности с этой властью через все – через длинный язык, через, прошу прощения, укороченную другую часть тела. Боже избави, не мою, а моего папы, но я все-таки умел ее обдурить, эту власть, кончил школу с золотой медалью, поступил в институт, а в ваш институт, Марат Ильич, не очень-то любили принимать нашего брата, защитил диссертацию, дай Боже вам здоровья, но стоило Сене уехать, как вся эта власть накрылась, дай Боже здоровья Горбачеву! До чего жалко, что папа мой не дожил до ее конца…
– Сеня, помилуй, моя дама умирает от жажды!
– Ой, прошу прощения, мадам! Что будете пить?
Советую попробовать мой фирменный оранжад!
– Да, Кира, это страшно вкусно! – сказал Марат.
– Юлька! – крикнул Сеня. – Подай кувшин оранжаду!
Буквально через полминуты примчалась прехорошенькая деваха лет двадцати, с огромным задом и толстыми ножищами, в ярко-красной мини-юбке.
– Юлька! У тебя все дома? Ты чего так заголилась?
– Дядя Сеня, это теперь моя длина!
– Я тебе покажу твою длину! Чтобы я этого безобразия больше не видел! Это ж надо! Ее длина! А что будем кушать? Хотите сами выбрать или положитесь на меня?
– Полностью полагаюсь на вас! – сказала я. Его болтовня разрядила и успокоила меня. Ко мне вернулось хорошее настроение. – Марат, а почему этот Сеня, москвич, кандидат наук, говорит как местечковый еврей?
Он всегда так говорил?
– Да нет, это, наверное, для колорита, или гены взыграли? Тебе тут нравится?
– Да, вот если бы он еще поменьше болтал!
– Сейчас просто очень рано, посетителей мало, а потом ему будет не до нас.
Мы сидим и молча смотрим друг на друга. Его глаза по-прежнему прекрасны, они завораживают меня, в них неподдельная боль. И что-то еще… Что же это? Неужели любовь?.. Неужели я оказалась права и он все эти годы помнил и любил меня? Несчастный человек – из трусости похоронил в себе любовь, а она через двадцать лет все-таки рвется наружу… Да нет, вероятно, мне просто хочется тешить себя этой мыслью…
– Кира, ты простила меня?
– Считай, что простила, как это у юристов называется – за давностью. Знаешь, я столько раз представляла себе нашу встречу, так мечтала все тебе высказать, а сейчас вот почему-то не хочется.
– Но ты же все высказала в том письме, – не без ехидства произносит он.
– В каком письме?
– Разве ты в свое время не написала письмо в партком?
– Я? В партком? Да ты В своем уме?
– Ну, ты не адресовала его в партком, но оно туда попало. И я был уверен, что ты все так и задумала.
– Что? – взвилась я. – Я задумала послать письмо в партком? Да, я помню, я написала тебе письмо, это был акт отчаяния, попытка поставить точку, но при чем здесь партком?
– При том, что кафедра моя была засекречена и все личные письма автоматически попадали в первый отдел. Твое письмо тоже туда попало, а оттуда его передали в партком! Спасибо, секретарь парткома был свой парень, а то у меня могли быть большие неприятности. – Но ведь из этого письма следовало только, что какая-то бабенка в тебя влюблена, а ты, как высокоморальный советский человек, ее отвергаешь.
– Да, но оттуда еще следовало, что у нас с тобой что-то было, а моя жена, между прочим, работала в том же институте.
– Воображаю, как ты струсил!
– И не говори!
– Боже мой, Марат, неужели ты настолько не разбираешься в людях, что подумал, будто я решила отомстить тебе с помощью партийной организации? Извини, я полагала, что ты умнее. Еще одной иллюзией меньше.
Вот уж не думала, что ты сможешь еще чем-то разочаровать меня спустя двадцать лет!
– Кира, не надо так! Ты – это Лучшее, что было у меня в жизни! Когда мне совсем худо бывало, я вспоминал наши встречи, а когда у меня случился инфаркт, старый врач в больнице мне сказал: вы только не бойтесь: лежите себе и думайте о чем-нибудь приятном, о красивой женщине, о рыбалке, если вы рыбак… И я думал о тебе, может быть, эта мысль и спасла меня.
– Но почему же ты ни разу даже не позвонил?
– Я боялся…
– Чего? – Того, что ты бросишь трубку, того, что я тебе совсем уже не нужен. А ведь я любил тебя все эти двадцать лет, только загонял эту любовь куда-то в подсознание, а вот увидел – и не могу больше сдерживаться, я люблю тебя! Понимаю, мой поезд давно ушел, но лучше поздно, чем никогда… Я рад, что смог сказать тебе об этом!
– Марат, Марат, что же ты наделал?!
Мне бы радоваться своей проницательности, а я была в отчаянии. Мне бы с презрением посмеяться над его трусостью, а сердце мое разрывалось от жалости. О нет, только не это, жалость может завести меня черт-те куда!
– Ты совсем уже не любишь меня, ни капельки? – спросил он, и в голосе его было даже что-то детское.
Душа моя рвалась к нему, мне хотелось крикнуть – люблю, люблю, – но я благоразумно молчала. Однако моя окаянная физиономия, похоже, вновь выдала меня.
Он пристально смотрел мне в глаза, и выражение его лица менялось. Глаза засветились восторгом. Никогда не видела таких красивых глаз. Только у Дашки.
– Вот, прошу, отведайте нашей израильской кухни!
Толстозадая Юлька под присмотром Сени сноровисто накрывала на стол. На ней уже была вполне приличная юбка. Видимо, Сеня наотрез отказался считаться с «ее длиной».
– Марат Ильич, я знаю, вы за рулем, вам выпить не предлагаю, но, может, ваша дома чего-нибудь выпьет?
– Да, дайте мне сто грамм водки!
– Вот это по-нашему! Сию минуту, мадам!
Сто грамм! Мне сейчас и пол-литра не помогут! Тем не менее после первой рюмки стало легче.
– Родная моя, расскажи, как ты жила все эти годы.
Знаешь, я даже боялся спросить у Вольки, как ты.
