обернуться, — покосился на сына: — Ты узнал, где она находится?
— Да, батя. За выселками, что у Льнозавода, по тропе в лес. Там у прудов, где раньше лён мочили, давно всё запущено. Я подходы разведал. Нормально можно устроиться.
— Огоньки видал?
— Видал, батя, — вздохнул Жёлудь. — Дюже поганые.
— Будем гасить, — сказал Щавель.
Улицы Вышнего Волочка после отправки речного каравана преобразились, сделались чище и как будто светлее. Уплывшая на ладьях сволочь унесла с собой серый налёт порочной мерзости, которую привносят в город массы людей с богатым жизненным опытом. А может, просто меньше стало попов, да вышибалы в чёрных кафтанах повывелись. Тверёзые мужички ловко мастрячили кровли на пристройках, бабы шныряли с корзинами на базар и взад, ихние детишки разом обрели весёлый, ухоженный вид. Двигаясь тротуарами, Жёлудь зырил по сторонам и не уставал удивляться всеобщему преображению, случившемуся, стоило бате волевым решением раздавить насосавшегося паука. Об углах улиц Парижской Коммуны и Вольфрама Зиверса на гранитном постаменте красовалась ещё одна культурная ценность литого чугуна, воздвигнутая на городское благо щедрым ростовщиком. На фоне избушек родного поместья, за которыми громоздилась буровая вышка, кучерявый гений в сюртучке шаловливо присел на вертикальный столбик. «Сегодня с божией помощью отымел керн. Ас Пушкин», — хвастался золотыми буквами блудливый ас. Жёлудя передёрнуло. Памятники, которыми украшал город покойный Едропумед, отчего-то не облагораживали окрестности, как, например, эльфийские скульптуры Мандельштама и Цветаевой в Тихвине, а привносили явственно ощутимую душевную пакость.
— И это наше всьо? — Лузга харкнул на постамент, гневно тряхнул ирокезом, сунул руки в карманы.
— Какая культура, такие кумиры, — обронил Щавель.
— Это ж надо придумать. Того, кто это ставил, самого бы на кол.
— Того, кто это ставил, уже черви едят, — напомнил старый лучник.
— А, ну да! Вот же урод был, пидорас его понюхал, — Лузга стрельнул глазами в сторону Жёлудя, сдержался, помолчал, добавил в его сторону: — Едропумед христианином был. Теперь, по ихнему согласию, за самоубийство в аду горит. Ну, да по вере воздастся.
— Как бы, — сказал Щавель.
— А чего там такое в кабинете ростовщика вышло, батя? — Жёлудь всё не решался как следует выведать о кончине Едропумеда. Подкатывал несколько раз с расспросами, но отец отмалчивался.
— Разговор вышел, — сказал Щавель. — По факту, Едропумед не вынес тяготы вины, достал незаконно хранимый огнестрел и вынес себе мозги.
— И чего? — эту версию Жёлудь уже слыхал.
— Завтра двинемся в путь. Впереди Москва.
— Боязно, батя, — признался парень.
— Ленина бояться — в Москву не соваться. Что теперь, через Рыбинск на восток ходить?
— Эх. Да всё равно не по себе.
— Есть такая профессия — Родину зачищать, — отрубил командир. — От шпионов, от ереси, от повального пьянства и всякого иного внутреннего врага, подрывающего безопасность государства. Быстро и аккуратно, как опытный ветеринар помогает плохому танцору. Кто не прав, кто против нас, тот пусть думает о вечном.
— А как правого отличить и не ошибиться?
— Слушай сердце, оно не обманет. Сердце напомнит, но думай всегда головой и поступай по рассудку. Чему я тебя учил? Не предавай, своих не бросай, спрашивай за беспредел и косяки, не лги ради выгоды.
— Помню, батя, — сказал Жёлудь.
— Как просто всё у тебя, — усмехнулся Лузга.
— Правда всегда проста и понятна, потому она и правда, что прямая, и видно по ней сразу всё. С правдой жить куда лучше, чем жить не по лжи, как эльфы, или ради эффективности, как манагеры.
— А вот Филипп говорит, что тот, кто первый увидел трещину в стене четвёртого блока, того и радиация, — вставил парень. — Мол, изловчиться надо в жизни и успеть ухватить прежде ближнего, в том заключается доблесть быстроты ума и телесного проворства.
— Не слушай всякую сволочь, — Щавеля достала ядовитая стрела барда, пущенная гадом издалека в душу командира, дабы через родного сына отмстить за причинённые унижения. — Нам ещё далеко идти вместе, многое придётся перенести, и сам повидаешь всякое. Его, вон, слушай, как меня, — кивнул он на Лузгу. — Князя слушай, если придётся. Больше никому не верь.
— А маму? А братьев?
— Живи своим умом, — одёрнул, как отрезал, Щавель. Пора было окончательно отделять младшего от семьи, иначе никогда не повзрослеет. — Твоя жизнь, значит, и ответственность твоя. Сам решай, как поступить. У тебя есть право выбора, и тебе ещё не раз крепко придётся подумать, куда и с кем пойти.
— А ты когда самый большой выбор делал, батя? — понял Жёлудь, что наступил редкий момент откровенного разговора, на который почти никогда не расчувствовался отец.
— Было такое, сынок, давно, когда мы нашу Родину спасали от нашего правительства.
Лузга оскалился полной пастью гнилых зубов.
— И что было потом?
— Потом любезный Лучезавр стал светлейшим князем, а ближних своих сделал боярами. Посадил их новгородскими землями управлять.
— А тебя в Тихвин?
— Кто-то должен эльфов стеречь и за шведами присматривать. Там передний край, как в Ульяновске перед заставами Орды. Если что, первый удар по нам. Мы тоже на острие. Первыми ударим, если что.
— А что может быть?
— Князь может начать войну против шведского королевства. Или против Орды. Как светлейший скажет, так и будет, а мы должны приказ выполнять.
— Да, батя, — кивнул Жёлудь. — В лесу шведам с нами не сладить, на воде разве что. Как с воды в лес сунутся, так и края им.
— Верно мыслишь, — поощрительно сказал Щавель и мягко ткнул в плечо Лузгу: — А ты что думаешь?
— Вопрос не по окладу, командир. Моё дело в оружейке сидеть и стволы чинить. По лесу вы сами бегайте. Угораздило же меня подписаться на этот мутный поход в Белорецк!
Лузга помотал блевотным ирокезом, сокрушаясь о собственной глупости и проявленном в Новгороде малодушии.
— Без тебя никуда, — сказал Щавель. — У тебя в Белорецке кореша остались.
— Какие там кореша! Все суки, за осьмушку пеклеванного сдадут.
Дошагали до старой насыпи, спустились с неё и оказались за границей города. По тракту мимо Газовой деревни дошли до Льнозавода, свернули в лес, чтобы не отсвечивать на дороге, двинулись, ведомые Жёлудем, к цели. Льнозавод остался за спиной, а по правую руку завонял Новотверецкий канал. Под ногами хлюпало, пахло тиной, замшелой корой и сочной болотной травой. Жёлудь сразу приободрился, котомка перестала тянуть к земле, шаг сделался упругий, мягкий.
— Какого чёрта мы тут попёрлись? — возмущался Лузга, который сразу увяз и начал плестись в хвосте. — Шли бы как люди по дороге.
— Заметят на дороге, — Щавелю лес тоже придал сил. — Нам чужие глаза не нужны, обвыкайся ходить с нами. Жёлудь, возьми его на буксир.
Парень зацепил Лузгу за ремень, повлёк за собою. Лузга отбивался и шипел, но бесполезно.
— Михана-то почто не взял, батя?
— Каждому своё, — только и сказал Щавель.
— Михан, он кто? — спросил Лузга.
— Сын мясника Говяды.
— Первый мясник в Тихвине, что ли?
