— Договоришься с ним как-нибудь.
— Ты ведаешь повадки мёртвых?
— У них такие же заботы, как у живых, — скука, неустроенность, стремление к лучшему. Бывает тяжко мертвецу среди людей не выглядеть лохом и позитивным притворяться, но надо, надо в тред вливаться, скрывая для карьеры стук костей. — Бард профессионально извлёк из памяти подходящую цитату допиндецового менестреля.
Михан придвинулся поближе — интересно было послушать о приключениях мертвеца. Чуткий к вниманию аудитории Филипп расчехлил гусли. Дабы показать командиру, что не зря едет в обозе, бард под завершение обеда, когда достойные мужи насытились и благодарят хозяина громкой отрыжкой, переходя к пользительному для нутряного сала чаю, исполнил песнь о трансильванском упыре Драфе Гракуле, известном в лондонском свете под именем Брэма Стокера.
Поучительная история о судьбе молодого манагера по недвижимости ажно выбила вздох умиления у скупого на чувства Карпа, а Филипп бодро закончил балладу:
— Печально, а главное, эффективно, — заметил Щавель и обратился к сыну: — Понимаешь теперь, почему заразу надо в зародыше уничтожать?
— Да, батя, — поделился выстраданными за ночь соображениями парень. — Чтобы в Лондон не попала. А то укоренится там, расцветёт и будет вонять своим ядом.
— Правильно мыслишь, сынок! — похвалил командир, обвёл глазами трактир, молвил так, что все услышали: — Ужин окончен! Через час отбой.
С утра небо затянуло плесенью, заморосило. Во второй половине дня пошёл дождь.
— Знакомая картина, — Карп покачивался на спине тяжеловоза, недовольно кривя губы. — По обычаю, привечает своих гостей Лихославль.
— Такова его доля, — ответствовал Щавель. — Город несёт бремя не в наказание, а во благо всех остальных. В том его заслуга и доблесть.
Жёлудь ехал позади отца, прислушиваясь к разговору старших. Странным ему казалось, что доблесть может проявляться так безотрадно. Лихославль будто затронуло помрачнение БП, превратив ближние подступы в унылый край. Лес истощился, захирел, иссяк. Деревья словно сговорились брать пример с плакучей ивы и торчали вдоль дороги, понуро свесив ветви.
В городе царила всеобщая тишь. По мостовой уныло катили телеги, подскакивая и гремя по булыганам железными ободьями, но звуки сразу гасли, не нарушая покой. Город был мал. Если в нём шёл дождь, то шёл везде. С тракта свернули налево и, ведомые многознающим Карпом, нашли приют в постоялом дворе на углу улицы Пушкинской и Лихославльского переулка.
Выждав, когда Щавель окажется поодаль от сторонних ушей, Карп как бы невзначай приблизился и молвил:
— Хорошо сегодня прошли, ускоренным маршем, да по грязи. Лошади устали. Надо бы на днёвку здесь встать. — Знатный работорговец старался не гневить командира и даже советы давал с оглядкой. После стычки на привале Карп начал побаиваться Щавеля, а расправа над ростовщиком убедила окончательно, что соратник светлейшего князя ни перед кем не отступит и сам нагнёт кого угодно.
— Нам спешить некуда, пока Литвин не вернётся. — Старый лучник оценил деликатность караванщика. — Приводи лошадей в порядок. Пары дней тебе хватит?
— Более чем, — надменно ответил Карп, чтобы сохранить лицо, и отвалил с важным видом к телегам, где стал распоряжаться так, будто одолжение делал.
Ратники с воодушевлением восприняли известие — в мошне водились денежки из закромов злокозненного ростовщика. Особенно обрадовался почему-то Филипп. Бард расцвёл и, подхватив парней, увлёк их на прогулку по сумрачному Лихославлю, обещав показать удивительные закулисы выдающегося города. Михан немедленно загорелся. Молодец хоть и устал, но за время похода сделался охоч до приключений, кроме того, желал расшевелить закисшего Жёлудя и по возможности разговорить. Лесной парень легко согласился и побрёл за компашкой, не сказав ни отцу, ни Лузге о своей отлучке.
Бард повёл парней по снулым улочкам, смиренно взирающим на прохожих застеклёнными оконцами, в которых начинали теплиться огоньки лучин и свечек. Смеркалось. По небу, как улитки, ползли тучи, тучные, угрюмые, готовые в любую минуту пролиться на головы проходимцев. Плакучие берёзки во дворах провожали троицу шелестом «Пшшли-нххх, пшшли-нххх», движением ветвей овевая чужаков холодным ветром, но Филипп не унывал.
— Знаете ли вы, почему этот город, стоящий на торговом пути, тих и как бы окутан пеленой скорби? — Бард шёл промеж парней, вертя своим одутловатым жалом от одного к другому слушателю, окормляя их баснями по очереди. — Повелось так с давних времён. Тогда по Земле ходил дьявол, носил прадо и людей заставлял.
— Прадо — это одежда такая? — спросил Михан.
— То неведомо. Известно, что прадо носили и ещё на нём ездили. Наверное, так было удобно, а главное, выгодно и эффективно.
— Или по договорённости. Сегодня ты на нём ездишь, завтра ты его носишь, а оно ездит на тебе, — выказал неожиданную рассудительность Жёлудь.
— Вот и я о том же, — не растерялся бард. — До Большого Пиндеца в мире много чудес творилось. Тогда люди летали по небу, как птицы, на железных крестах.
— В Швеции сейчас летают, — обронил молодой лучник.
— Да и в Железной Орде оседлали крест, нехристи, — сплюнул Филипп. — Так вот, в ту пору у каждого имелась коробочка, в которой сидел бес. Если потыкать коробочку особым образом, можно было услышать людей, находящихся в отдалении многих дней пути. Их голосами говорил бес. Чтобы купить такую коробочку, надо было подписать особый договор.
— Кровью? — спросил Михан.
— А как же? Думай, с кем подписываешь.
— Вот мрази, — скривился молодец. — Подписать договор и быть проклятым на веки вечные. Они же все тогда были христианами, кто с крестом, кто со звездой. Как им вера дозволяла?
— Люди в ту пору были легкомысленны. Они преступили порог возможного, и так началась война с демонами. Из каждой коробочки вышел бес, а они, как известно, состоят из нечистого огня. Сами знаете, во что превратились большие города, вместилище порочных, предавшихся искусу болванов.
— Всё из-за коробочек? — спросил Жёлудь.
— Из-за них, проклятых. Недаром их называли могильниками или могилками. Поначалу вроде в шутку, так повелось, а ведь по их вине наступил Большой Пиндец. Стали коробочки могилками, как напророчили сами дурные люди древних времён.
— С Лихославлем-то что? — обронил Жёлудь, и Михана передёрнуло, как похоже на отца получилось, будто рядом с ними старый лучник заговорил.
— С Лихославлем вот что. После гибели мира вышла от Москвы первейшая из эффективных манагеров Даздраперма Бандурина, муж которой был мэр лужков каких-то.
— Мэр? — переспросил Жёлудь.
— Должно быть, от сокращения слова «манагер», — догадался Михан. — Эм-эр, вот тебе и «мэр». Понял, дурак?
— Манагер, значит, — пробормотал лесной парень и замолк, будто вспомнил что тягостное.
— Ну, муж лужайками занимался, а Бандурина? — нетерпеливо поторопил барда Михан.
— Даздраперма Бандурина была властительницей Москвы. Я же говорю, первостатейная из самых прошаренных московских манагеров. Она вышла из-за Мкада и двинулась на северо-запад, туда, где эльфы только начинали возрождать цивилизацию на своих дачных участках. И не было бы сейчас Великого Новгорода и заповедной страны вокруг Затонувшего Города, коли славные мужи не остановили бы
