Светлейший князь воздерживается без веской вины казнить, дабы смуту в народе не возбуждать. Хоть иногда надо, вот как сейчас, в предупредительных целях. Кто-то должен поработать на благо Родины, прежде чем молодые спартанцы дозреют, возьмутся за оружие и всё равно подохнут, но через большую кровь.
Жёлудя агитировать было излишне. Парень пыхтел как разъярённый бык и только что копытом землю не рыл. Из носа у него валил пар, густеющий по утренней росе. Между домами висел туман. Он глушил шаги и голоса, так что Щавель разговаривал спокойно, хотя и негромко, не боясь, что его услышат.
— В разбойники ещё не самое плохое. Старейшины, может, и вовсе в Москву их продадут стеречь железнодорожный ход. Вехобиты хитрые, коварные и жестокие даже к своим. Они без людских понятий. Потому считай, сынок, что каждый убитый спартанский мальчик это несостоявшийся Баран Сараев, а то и похуже. В Москве из них ещё не то воспитают. Там умеют учить разным подлостям.
Впереди засветился тусклый петушиный глаз окна сельсовета. Кто-то не спал, но отвлекаться на него означало поставить под угрозу выполнение основной задачи, уже светало.
— Отсюда направо, — сказал Щавель.
Спартанская казарма располагалась на отшибе, возле овечьего выгона. Длинное здание было обнесено изгородью из жердей, протянувшейся в сторону леса. Во дворе торчали приспособы для укрепления тела — турник, брусья и ещё такие хитрые, каким Жёлудь названия подобрать не мог. Высились разной кривизны столбы с досками наверху, чтобы бегать по ним, развивая точность шага и равновесие. За ними дорогу перегораживала бревенчатая стена, за которой темнел ров, какие-то ямы и норы. Белел участок, с которого сняли дёрн и засыпали песком. Все эти постройки, возведённые с хитрым умыслом, пропитались страхом, отчаянием и потом. Предоставленные самим себе в ночном покое, они источали незримый яд, окутав площадку аурой безблагодатности.
— Что это за место? — скривился Жёлудь.
— Спортгородок, — Щавель уловил чувства сына. — Мы на него не пойдём. Зайдём через главный вход, видишь, из-под двери свет пробивается? По уставу напротив него расположена тумба, рядом с ней дежурит боец, приглядывает за огнём и орёт, если войдут чужие. У нас это называется фишка, здесь и дальше за Москвой — дневальный. Он там днюет и ночует. Вали его топором в лоб. Спальное расположение слева. У нас всегда справа, у вехобитов слева. В центре печка, по стенам нары. Бей тех, кто ближе, потом поищем на верхних ярусах. Кладём всех наглушняк, чтобы не рассказали. Нам свидетели ни к чему. Сделаем и пройдём по второму разу, подранков доберём.
— Понял, батя.
— Работаем!
Охотники перемахнули через забор, держа оружие наготове, скользнули к крыльцу. Щавель вскинул ладонь — в сенях заскрипели половицы. Охотники вжались в стену по обеим сторонам двери. Из казармы торопливо вышел полностью одетый юноша, должно быть, тот самый дневальный. Ничего не видя заспанными глазами, ринулся к будке сортира.
Командир перевооружился мгновенно, был готов ко всему. Широко шагнул, метнув по дуге деревяшку на конце волосяного шнура. Удавка захлестнула шею дневальному. Щавель поймал брошенную рукоять, дёрнул на себя. Юноша рухнул на спину, слабо засипел, царапая тетиву, глубоко врезавшуюся в горло. Он елозил ногами, лицо побурело, а Щавель спокойно растягивал рукоятки в стороны и ждал. Дневальный обмочился и затих. Прикушенный лиловый язык вывалился изо рта, на посиневших губах налипла кровавая пена. Щавель вытащил удавку из глубокой борозды на шее несостоявшегося разбойника, смотал, убрал в карман, вытянул кинжал из ножен за поясом. Махнул Жёлудю идти первым.
Шагая по краю ступеней, чтобы не прогибались и не скрипели, парень просочился в казарму. Сени, ящик с обувкой, миска сапожного дёгтя. Кладовая, вход в жилую половину, сколоченная из досок тумба, на ней коптилка, горит смердящим пламенем. За ней спальня, да какая большая! Посреди спальни русская печь, иначе зимой помещение не обогреешь, простынут вехобиты, они на мороз нежные. По стенам нары в три яруса, должно быть, много разбойников собирается, но сейчас пустые. На нижних спят молодые спартанцы, рано озверевшая нелюдь. Жёлудь ударил ближайшего топором по шее, метнулся к следующему, рубанул, прыгнул дальше.
Щавель двигался вдоль стены напротив, закалывая спящих ударом в грудь. Проснуться и вскочить успели только двое с дальних нар. Своего Жёлудь сбил ногой, оглушил обухом в висок. Щавель рубанул своего кинжалом в переносицу. Вехобит взвизгнул, схватился за глаза, рухнул на колени и заблажил как раненый заяц. Щавель заколол его, вогнав кинжал под левую лопатку. Те, кого принял Жёлудь, корчились, зажимая хлещущую кровь, но жизнь быстро утекала из них. Вот, один спартанец выгнулся дугой, последний раз исполнив борцовский мостик, скатился на пол. Другой обрёл силу и ринулся бежать как баран с отрубленной башкой, но бездарно врезался в печку и забился подле неё, сипя, хлеща кровью из рассечённой артерии. Щавель вонзил в него кинжал по самую рукоять, приколов остриём к половице. Пришлось наступить на грудь, чтобы выдернуть.
В спальном расположении висел истошный хрип агонизирующих и густо, хоть топор вешай, пахло свежей, пряной кровью.
— Надо пожрать, — Жёлудь достал кухонный нож и склонился над оглушённым спартанским мальчиком.
Курсантов насчитали одиннадцать, включая дневального. Затаскивая его в казарму, Щавель обнаружил, что вот-вот взойдёт солнце. Время было уносить ноги, но Жёлудь разговелся, и командир не посмел нарушить воинскую трапезу сына. Пока Жёлудь пировал, старый лучник осмотрел оружейные пирамиды возле тумбочки дневального. Деревянные калаши, учебные мечи, щиты и копья были заготовлены из расчёта на одновременное обучение двух десяток. Луки без тетивы лежали на вбитых в стену колышках. Щавель снял самый толстый, осторожно согнул плечо. Дерево захрустело. «Лопнет, пересох, — понял он. — Вырезали кривыми руками, по принципу „на, выбрось“, ничем не пропитали, хранили кое-как и давно не пользовали». Стрел и вообще хоть сколь-нибудь ценного Щавель не отыскал. Боевое оружие вехобиты хранили в надёжном месте. Разумно, если учитывать внезапные наезды дружины и профилактические зачистки. Услышав за спиной вкрадчивые шаги, Щавель развернулся.
— Хоть поел по-человечьи, — улыбнулся Жёлудь окровавленной пастью и протянул кусок печени. — Тебе, батя, принёс.
— Спасибо, сынок. — Щавель оторвал расползающийся под зубами комок и заработал челюстями.
Окинул придирчивым взглядом спальное расположение — не забыли ли чего напоследок.
— А чего это у них у всех ушей нет?
— Срезал на ожерелье, не обидишься? Могу с твоих тебе отдать.
— Да не надо. Оставь себе. Можешь рубануть каждого, чтобы твоя отметина на них была.
Жёлудь так и поступил. Он был честный парень.
— Отступаем через пожарный выход.
За оружейными пирамидами виднелась дверь. Крыльца за ней не оказалось, приступок, спортгородок, а за ним лес. На востоке небо стало алым, со дворов приветствовали друг друга спартанские петухи и начиналась утренняя движуха. Отец и сын бросились бежать, но впереди было пастбище, а сзади слышался топот копыт.
Бабахнул выстрел. «Дульнозарядное», — отметил командир.
Щавель на ходу оглянулся. По главной улице пронеслась на коне кряжистая фигура с округлыми, гладкими, совсем не мужскими формами. В одной руке странный наездник сжимал ружьё, в другой что-то вроде ребёнка, а пятками наяривал по бокам скакуна. Вдогонку неслись встревоженные гортанные крики.
Охотники наддали что было мочи, влетели в подлесок и затихарились. Смотрели сквозь кусты. За ними погони не было.
В деревне начался кипиш.
— Вроде баба скакала, — предположил Щавель.
— Это она! — выдохнул Жёлудь.
— Кто?
— Даздраперма Бандурина!
