— Отец у меня больно строг и повелителен, — признался Михан. — Не любит меня, хотя я у него первый сын. Говорит, что не готов продолжать его дело. Он мясник и всем забоем в Тихвине заправляет, а я кровь не могу пить и от свежатины меня воротит.
— В дружине тоже кровь придётся проливать, — напомнил сотник.
— Я проливал. Но у вас людей жрать не надо, как Щавель учит. Я так не могу.
— Как же он учит?
— Что надо от достойного врага отведать печени или сердца, мол, оно силу даёт и полезные качества.
Ратники переглянулись.
— Вернёмся в Новгород, пройдёшь посвящение Отцу Небесному и очистишься, — сказал Литвин. — Ты веруешь?
— В Ктулху.
— Почему именно в дружине хочешь служить? В Великом Новгороде полно других мест хороших, где парень справный, вроде тебя, может себя проявить.
— В дружине почёт и уважуха от окружающих, дружинник имеет власть над быдлом, — осклабился Михан. — А где престиж, там деньги.
— Вот даже как, — сощурился Литвин, глядя на кандидата испытующе, проницательно и немного задумчиво. — Власть и деньги?
— Ну, да. Парень справный должен себя содержать, чтобы всё по достоинству.
— Честный ответ, ценю, — признал сотник. — Если бы ты сказал, что хочешь Родину защищать, народ охранять или с преступностью бороться, я бы тебя завернул. Дураки и хитрозадые нам тут не нужны. Но ты прямо сказал, что думаешь, и поэтому готовься нести службу. Испытательный срок пройдёшь в походе. Ребята на тебя посмотрели, говорят, парень ты крепкий. Выдержишь до возвращения на базу — примешь присягу и станешь полноправным княжеским дружинником, а пока зачислю в штат стажёром. Иди попрощайся с боярином, ночевать будешь в отряде. Скворец, подбери ему снарягу и выдай штатное оружие. Теперь он в твоей десятке. Инициатива наказуема, Скворец, сам учи свой геморрой. Не научишь, я с тебя спрошу.
— Есть. — Скворец был доволен.
Оказавшись за дверью трапезной, он похлопал по плечу оробевшего Михана:
— Не боись! Чего не знаешь, научим, не хочешь — заставим. Кроме всего, будет у тебя инициация, это как клеймо на душе, чтобы никуда от нас не делся. После неё, даже если не пройдёшь испытательного срока, стажировка зачтётся и пристроишься в городскую стражу. Там таких полно.
— Я Щавеля упросил с собой взять, только так из дома отпустили. Не по родительской воле практически, — запинаясь от волнения, зачастил Михан. — Я теперь ни за что не отступлюсь. За светлейшего князя всю кровь отдам.
— Вот и иди к Щавелю. Литвин за тебя с ним обговорил, но ты давай, шмотки забери.
Щавель занял комнату на четыре койки вместе с Жёлудем, Лузгой и Альбертом Калужским. Лузга чистил вехобитский пистолет, лепила копался в раскрытом сидоре, а командир примостился на постели, у ног его сидел раб Тавот и что-то плёл внимательно слушающему боярину.
— …Застава Ильича, за ней смерть.
Учёный раб замолк, когда отворилась дверь. Щавель поднял стылый взгляд на вошедшего.
— Зачем явился ко мне? — равнодушно испросил он, и Михан понял, что всё решено.
— Дядя Щавель, — выдавил Михан. — Меня сотник Литвин к себе в войско зовёт. Вернёмся, говорит, станешь дружинником.
— Дайте нам поговорить, — бросил в пустоту Щавель, и присутствующие засуетились, подчиняясь воле командира. Даже Тавот заковылял на полусогнутых, первым сообразив, что разговор предстоит серьёзный. — Жёлудь, ты останься.
Когда они удалились, Щавель долго смотрел на стоящих рядом парней. Жёлудь, осунувшийся и как-то резко повзрослевший, разительно отличался от румяного Михана. Лучник был собран, сосредоточен и держался уверенно. Лечение солями пошло ему на пользу. Михан же был мятый и покарябанный. Ссадина на лбу от бодания стены, распухшее в китайский пельмень ухо. Очень ему в последнее время не везло с головой.
Щавель остановил взгляд на сыне мясника. Молодец потупился.
— Звали — иди.
— Я… Ты… отпускаешь?
— Ты так решил, и я так решил, — обратного хода у командира не было. — Ступай. Только наворованное в склепе Бандуриной оставь.
Михана будто кулаком в живот саданули. Ноги ослабли в коленках, брюхо предательски заурчало.
— Я знаю всё, что вы натворили, и только обещание, данное твоему отцу, удерживает меня от немедленной расправы. Оно последний твой шанс получить прощение. Я пристроил тебя к делу, но больше на твои косяки глаза закрывать не буду.
Михан содрогнулся. Сквозь портки потёк горячий шоколад.
— Медвежья болезнь одолела? — поинтересовался Щавель. — Поздновато. Раньше надо было в штаны класть, когда в узилище лезли гробницу обирать. Бегом за вещами! Жёлудь, проследи.
Михан ощутил позыв такой силы, что пулей вылетел за дверь. За ним стремительным размашистым шагом поспевал молодой лучник, глядя в оба, чтобы никто не заметил лишнего, готовясь прикрыть бывшего товарища от посторонних глаз. Обошлось. Михан заскочил в уборную, а Жёлудь с невозмутимым видом встал поодаль, карауля расхитителя древностей.
Вскорости молодой лучник заглянул в номер, держа вещмешок:
— Там нет ничего.
Щавель вышел в коридор, где дрожал у стенки новоиспечённый стажёр, переодетый в сменные портки.
— Куда девал?
— Были, — залопотал Михан. — Лежали на дне, я не проверял.
— Кому рассказывал?
— Никому.
— Филипп, — констатировал Щавель.
Троица сбежала вниз и после недолгого поиска застигла барда в дровянике подбивающим клинья к кухарке. Деятеля культуры припёрли к поленнице и приступили к экстренному потрошению.
— Ты не только мёртвых обираешь, но и у товарищей крадёшь, — с ходу завиноватил барда Щавель. — Стащил поднятый в узилище Бандуриной хабар у своего подельника, тварь!
— Ты ещё тогда крысятничать пробовал, когда мы серьги делили, — припомнил Михан, который теперь из кожи лез, чтобы загладить вину перед командиром.
Глазки Филиппа забегали.
— Хабар! — огрызнулся он, но тут же сдулся. — Потырили его в этом гадском Первитино.
— Предъяви «сидор» к осмотру!
Пока Жёлудь ходил за мешком, припёртый к стене бард продолжал разглагольствовать:
— Кому верить, непонятно. Догадались тоже, остановиться в деревне потомственных наркоманов. Видали, у них все огороды маком засажены и поле возле ручья на сорок десятин опиатной культурой засеяно.
— Они маком торгуют для выпечки, — сказал Щавель.
— Как же, для выпечки! Ходят чешутся. У мужиков глаза стеклянные, Герасим с Пауком полдня на кумарах. Вы же не местные, не врубаетесь ни во что. В Москву они мак продают, а не булки печь. Там из него ханку делают. Я сначала тоже не выкупил Хмурого, а потом уже заметил, что в сидоре копались, да как ему предъявить? Знал, наркоман проклятый, что можно брать, а что нельзя.
Жёлудь приволок длинный заплечный мешок с гуслями. «Сидор» вывернули, хабар не нашли.
— Живи пока, плесень, — вынес приговор Щавель. — Черенковать бы тебя, да больно песни складные поёшь.
Филипп смолчал, только скрипнул зубами.
