нотами раздражения. – Ленке нужен отец.
– Если она захочет, будете встречаться. Но жить мы отныне будем врозь.
– Ты нашла другого? – Эти слова Ковалев произнес с деланным удивлением и скрытым сарказмом.
Отвечать Нина посчитала излишним. Она не могла сказать «нет», потому что решила больше не лгать, не могла сказать «да», потому что продолжение начатого разговора могло ее больно ранить недобрым словом.
– Если ты хочешь сохранить дружеские отношения, – Нина даже сама удивилась, насколько она спокойно держится, – сохранить ради дочери, дай мне возможность спокойно уехать. Лучше всего уйди. Мы тут сами.
– К чему эти жертвы? – Ковалев усмехнулся. – И зачем создавать неудобства ребенку? Я по-прежнему люблю вас обеих и сделаю все, чтобы вам было хорошо. – Он захлопнул пустой чемодан и ловко забросил его на шкаф. – Если, конечно, ты просто хочешь уйти, если не к другому, если только из-за меня… Не надо. Я сам. Мне проще. Поживу у родителей. Если, конечно, тебя не ждут. – Он достал из кармана два ключа на отполированном колечке и, взвесив их на ладони, бросил на кровать. – С Ленкой мы будем встречаться у бабки.
Ковалев вышел в коридор, надел дубленку, постоял, открыл дипломат, бросил в него взятые в ванной комнате туалетные принадлежности, в спальне вынул из шкафа две рубашки и два галстука, защелкнул замки и помахал Ленке.
– Пока, дочка!
– Ты скоро вернешься? – спросила Ленка, не отрываясь от экрана телевизора.
– Я позвоню тебе, будь умницей. – Заглянув в спальню, Ковалев искренне попросил. – Объясни ей все сама. Пожалуйста. Мне трудно.
Он смотрел на Нину, ожидая от нее каких-то слов. Но какие она могла сказать ему слова.
– С Ленкой я поговорю, – пообещала Нина, – я сделаю все, чтобы она сохранила к тебе прежнее отношение. У нас одинаковое право на ее любовь. Подрастет, сама во всем разберется.
– Ну, ладно, – сказал Ковалев, отводя взгляд. – Если что, звони.
Входная дверь захлопнулась со звонким щелчком. Нина вздрогнула, словно эта дверь защемила ей сердце. Почувствовала острую физическую боль, подкашивающую слабость. Она присела на кровать, услышала заливистый смех Ленки и снова почувствовала боль. Будет ли девочка вот так беззаботно хохотать, когда Нина расскажет ей о разрыве с отцом? Будет ли такой же искренней и откровенной, какой была всегда? Попытается ли понять Нину? Простит ли?
Боль в груди не проходила. Ее обжигающая тяжесть требовала покоя. И Нина легла. Прямо на покрывало. Ноги укрыла пледом. Марго не зря повторяет, что все болезни от нервов… Права подружка, права.
Вернуть бы те золотые денечки, ту последнюю школьную весну.
Господи, как она была счастлива, когда Федя Ефимов самый первый в их школе смастерил дельтаплан и на виду у всего класса, тайно собравшегося в пристанционном карьере, взмыл в воздух с высокого обрыва. Взмыл и… полетел. По-настоящему, как птица! Класс замер. Это было совсем не то, что они видели в кино и по телевидению. Там летали какие-то неизвестные им люди, а тут их одноклассник, только что сидевший с ними в классе на уроке. Парил недоступный, как бог, словно они уже распрощались с ним, и он переродился из человека в птицу.
Когда Федя все-таки опустился из поднебесья на грешную землю, вдребезги поломав дельтаплан, Нина плакала не столько от страха за его жизнь, как плакали другие девчонки, она плакала от счастья, что он вернулся, что не остался там навсегда.
В ту весну он щедро одаривал ее счастливыми мгновеньями. Восьмого марта ребята приносили девчонкам традиционные самодельные цветы, живых в Озерном никто не выращивал. Те, что цвели в глиняных горшочках на подоконниках, дарить почему-то считалось дурным тоном. За пять минут до звонка женская половина класса занимала парты, где каждую девочку ждали бумажные цветы. У Нины в тот раз лежали живые. Где смог их добыть Федя, для всех осталось загадкой.
Ефимов шел на золотую медаль. И класс, и учителя воспринимали его успехи как должное. Учился он легко, с каким-то взрослым азартом и жадностью. Больше всего ему нравились как раз те предметы и темы, которые традиционно считались неинтересными и занудными. Федя всегда по-своему решал уравнения, безошибочно рисовал на доске ортогональные проекции и разрезы деталей, обнаруживая идеальное чувство пространства. Он совершенно самостоятельно осмысливал литературные образы, не соглашаясь зачастую с общепринятым мнением.
Нина помнит, словно это было вчера, тот теплый солнечный день, когда они писали свое последнее, самое главное сочинение. Федя сидел у открытого окна, то и дело поглядывая на голубей, склевывающих с жестяных козырьков хлебные крошки. Нина глазами спрашивала у него – как дела? Он глазами успокаивал: все хорошо.
А когда класс, возбужденно галдя, собрался у скамеечки в школьном сквере, Федя вдруг хлопнул себя ладонью по лбу и весело признался:
– Ну дурак! Две ошибки вкатил. «Гостиную» через два «н» написал, а «Территорию» – через одно «р». Только сейчас дошло.
– Плакала твоя медаль, – сказал кто-то из ребят.
Однако на следующий день, когда были объявлены оценки за сочинение, все узнали, что Ефимову поставлена «пятерка». Кто-то похлопал его по плечу, мол, заучился дружок, кто-то ехидно улыбнулся. Нина счастливо пожала ему под партой руку. А он встал и ляпнул:
– Оценка неправильная, я допустил две ошибки.
И точно назвал, в каких словах и в каких предложениях. Директор школы раскрыл сочинение, нашел эти слова и, сняв очки, удивленно сказал:
– Вы же исправили эти ошибки.
