– Откуда было отправлено письмо? – стоял он на своем.
Полидоро не смог разглядеть почтовый штемпель. Ему вдруг стало душно, и он вышел из бара, учитель последовал за ним.
На площади, возле мангового дерева, посаженного дедом Эузебио, они снова молча посмотрели друг на друга. Виржилио ничего не сказал. Ночной холод пробирал его до костей. Возвращаться домой он не хотел. Никто не дожидался его в столовой, поставив в духовку ужин, чтобы не остыл. От этой безутешной мысли у него пропала всякая охота лгать.
– До сегодняшнего вечера мы тешили себя мечтой о счастье. А после этого письма нам трудновато будет это делать, верно?
Учитель прислонился к стволу дерева. В окружающей тьме это был единственный осязаемый предмет. Заранее напуганный возможными осложнениями, Виржилио предвидел, что понять чувства других он будет не в состоянии. Он всю жизнь возился с книгами и тетрадями, не обращая внимания на чувства, которые можно было бы заметить по выражению лица. Неуклюжий холостяк, неспособный понять правила любовной игры, которые ускользали от него, как ртуть. Меж тем Полидоро и некоторые его друзья собирались начать новую главу истории, прерванной в прошлом, хотя за долгих двадцать лет они для этого пальцем о палец не ударили.
Спасаясь от темноты, они подошли к фонарному столбу, но свет лишь раздражал Полидоро. Куда бы он ни пошел, его подстерегала тень Каэтаны, она прекрасно знала, что нынешней ночью он не уснет. Будучи уверена на этот счет, Каэтана могла сосредоточить все свое внимание на упаковке чемоданов, чтобы не забыть чего-нибудь в пансионе или в артистической уборной, ибо труппа всегда спешила. Да, она переезжала вместе с труппой, и каждый артист писал кармином на зеркале уборной какое-нибудь послание, вселяющее тревогу или надежду тем, кто сменит их на цирковой арене, где трудовой пот артистов получит заслуженную оценку только в виде аплодисментов зрителей.
– Держу пари, что Каэтана уже упаковала чемоданы и ждет теперь только свистка локомотива перед отправлением. Самое время: она заставила нас ждать двадцать лет! Я уже начал уставать. – И Полидоро, обдав лицо Виржилио холодом от своего дыхания, заключил: – Отчего такое неуважение?
Виржилио, не слушая Полидоро, вдруг схватил его за руку.
– Что случилось? – испугался фазендейро.
– Вы забыли о поезде.
– При чем тут поезд? – Он все еще не понимал беспокойства учителя.
– Вы забыли, что поезд уже не проходит через Триндаде.
Полидоро побледнел и закрыл лицо руками. Он дрожал, как в приступе малярии, когда его покрывали бесполезными одеялами. Виржилио услышал приглушенные звуки, исходившие из его груди. И содрогнулся от рыдания, которое было то ли его друга, то ли его собственным.
Иногда Виржилио в буколическом порыве называл женщин заведения Джоконды священными коровами с берегов Ганга: хотел, чтобы они гордились тем, что вызывают у простых смертных такие сильные чувства.
– Коровы не отличаются красотой, но они способны беспрерывно и неустанно мычать в течение двадцати часов.
Джоконду он не убедил.
– Если это похвала, то почему же нас называют коровами, когда хотят обидеть?
Отдыхая по понедельникам в гостиной веселого дома, Виржилио пытался внушить Трем Грациям – Диане, Себастьяне и Пальмире, – что «корова» вовсе не грубое слово: в Индии коров почитают больше, чем людей.
– В этой стране считается, что именно коровы породили человечество среди мочи и экскрементов, в том числе женщин. А кроме того, коровы способны на сумасбродство, как, например, поэты, – добавил он мечтательно.
Виржилио остуживал поданный Джокондой чай, беспрестанно дуя на него. Подкрепившись горячим напитком, посетовал на то, что в природе слишком много острых приправ.
– Вот, например, у меня в голосе – соль, перец и чеснок. Я прочитал столько лекций, что голосовые связки у меня никуда не годятся, а пенсия нищенская.
Довольный вниманием слушательниц, Виржилио пожелал наградить Джоконду благородным эпитетом.
– А вы одновременно и царица коров, и римская матрона.
Заподозрив, что учитель отнес ее к категории женщин, уже непригодных для любви, Джоконда обиделась: подобные титулы намекают на то, что быстро отрываемые листки календаря лишили ее последних следов молодости.
– Я не предлагаю вам посыпанное сахарной пудрой печенье, оно кончается, – сказала она как последняя скареда.
Заметив, что хозяйка дома рассердилась, Виржилио начал защищать свои исходившие от чистого сердца аналогии: ведь римские матроны оказывали влияние не только на своих домашних, но и на сенат. А сколько заморских провинций было разграблено по их просьбам!
– Иногда я мешаю все на свете, точно тасую колоду карт. Плохой я игрок. Никогда мне не попадался в руки джокер[12]. Впрочем, единственный джокер в Триндаде – это Полидоро.
С напускной скромностью он перед Тремя Грациями сложил с себя титул ревностного наблюдателя повседневной жизни и душ человеческих, как бы наказывая себя за нечаянно нанесенные этим женщинам обиды.
Джоконду его объяснения удовлетворили: она питала нежность к этому знатоку реальности. Теперь она оценила оригинальность нарисованного им ее портрета. И, желая сделать ему приятное, похвалила его мужские достоинства – такие нечасто встречаются в последнее время.
