стекляшками и сказала:
– Никто не возьмет надо мной верх навсегда.
Такие слова, произнесенные пятнадцатилетней девчонкой, выдавали в ней норовистую, необъезженную кобылицу с роскошной гривой. В ушах ее были перламутровые серьги величиной с мочку ее уха. Я тогда с грустью подумал, что не найдется мужчины, который завоевал бы ее нежность. У нее была жесткая, змеиная кожа. Она говорила, что, кроме меня, никого не любит. Один раз даже поцеловала меня в лоб. Да и то когда я слег и она боялась, как бы я не умер. Услышав, как я в горячке несу всякую чушь, расплакалась.
– Ах, дядя, что же будет со мной, если я вдруг лишусь вас? Что мне успех, если вы его не увидите!
Ее черные глаза смотрели на меня с такой тревогой, словно разом хотели разрешить загадку, возникшую в едва расцветшей душе.
Привязанность племянницы подбодрила меня. Надо было как-то отблагодарить ее за бережно хранимое в душе чувство, которое прорвалось наружу в час моей болезни. И я разрешил ей пользоваться радиолой, которую мы держали исключительно для нужд сцены: хотел, чтобы она слушала любимые арии у себя в комнате или под открытым небом, когда мы останавливались на ночлег в поле, если нечем было заплатить за постой.
Полидоро слушал актера, как будто представление уже началось, наблюдая в качестве зрителя из первого ряда семейную драму, пережитую Веспасиано, которую тот изображал отчаянными жестами под аккомпанемент смеха, рыданий и вздохов, ибо повествовал он о собственной жизни, полной лишений, такому неотесанному ценителю, как Полидоро.
– Так вы хотите сказать, что любовь к театру у Каэтаны в крови? Что это наследственная болезнь?
Опять Полидоро выразился неосторожно и, не желая того, обидел Веспасиано.
Тот улыбнулся. Он высоко ценил искренность, которую встретишь разве что в загоне для скота да на сцене, где она лишь чуть скрыта в намеках и иносказаниях, как того требуют законы театра. А кроме всего прочего, старый актер надеялся, что Полидоро поддастся актерской романтике и раскошелится на постановку, достойную театра «Синеландия» в Рио-де-Жанейро.
– Любовь к театру у нее в крови и в сердце, и эта страсть может больно задеть всякого, кто ее полюбит.
Лицо Веспасиано впервые приняло плутовское выражение, ибо сейчас он разыгрывал сцену из водевиля, намекая, что Полидоро может стать избранником его племянницы, если не пожалеет презренного металла.
Полидоро оживился. Не зря он нюхал пот Веспасиано, как ему ни противны естественные выделения, защищающие человеческое тело. В добрый час дядя поддержал его притязания на расположение племянницы, с помощью такого союзника он сумеет продлить дарованные ему полчаса свидания.
Веспасиано встал. Увидев племянницу у другого выхода на арену, распрощался с Полидоро. Выступать ему еще не скоро, но надо отдать кое-какие распоряжения. Пригласил гостя в единственную ложу. Полидоро поблагодарил, но решил посмотреть представление как-нибудь в другой раз.
– Так и договоримся, друг мой, – сказал он и ушел. Полидоро укрылся на пустыре за цирком; посмотрел на часы и не увидел стрелок: уже стемнело. Наконец аплодисменты затихли, публика повалила из цирка. Тогда он вернулся в артистическую уборную за кулисами.
– Я выполнил свое обещание, теперь ваш черед, – сказал он, стоя перед девушкой в отглаженном костюме, но с взлохмаченной головой.
Каэтана, оставаясь в просторном халатике, принялась лущить дольки чеснока. Потом начала с силой натирать ими правую руку, время от времени поднося дольки к носу. Жадно вдыхала резкий запах, который достигал и Полидоро, раздражал его, пробуждая желание тут же опрокинуть девушку на пол и навалиться на нее.
Сидя на табурете, Каэтана протянула натертую чесноком руку, чтобы Полидоро ее поцеловал. Тот не был приучен к такому ритуалу и в испуге отступил на шаг. А меж тем то, чего требовала Каэтана, было когда-то навязчивой идеей его матери. Магнолия много лет мечтала, чтобы какой-нибудь воспитанный человек поцеловал ей руку и тем самым утвердил ее во мнении, что, несмотря на грубость обитателей Триндаде, этот галантный жест пережил века и такая честь была оказана именно ей. Но судьбе было угодно, чтобы Магнолия так до самой смерти и не сумела преодолеть сопротивление мужа, который отказывал жене в простой любезности, а меж тем эта любезность стерла бы из ее памяти образ всем известного человека, когда-то обедавшего у них, человека, чей томный взгляд, вьющиеся волосы, ухоженные усы и костюм для верховой езды частенько возникали в ее снах и заставляли ее вздрагивать.
– Если хотите, чтобы я вас полюбила, пройдите испытание чесноком. Ну, целуйте мне руки.
Полидоро почувствовал, как горячая волна желания поднялась по его ляжкам и налила мужской силой его возбужденные половые органы. Охваченный яростью, он принялся нюхать ее руки до самого локтя, шумно сопя носом. Полизал пальцы кончиком языка – от них пахло жареным мясом. Мучаясь двойным голодом, забрал в рот пальцы Каэтаны. Сгибаясь, они касались костяшками неба и вызывали чуть ли не позывы на рвоту.
Каэтана предоставляла известную свободу языку Полидоро, когда он смачивал пахнущей чесноком слюной ее руки до локтя, благо он не претендовал на большее. Наконец, устав исследовать кожу актрисы чуть ли не до костей, Полидоро приблизил свой большой рот к ее лицу и страстно дохнул на нее.
– Ну как, хорошо теперь от меня пахнет, вы довольны? – спросил он, желая отомстить за ту дикую страсть, которая обрушилась на него, точно катастрофа, которой нет названия.
Каэтана встала и с силой оттолкнула его. Полидоро упирался, продолжая склоняться над ней. Она еще раз оттолкнула его и вернулась к трельяжу.
– Так-то вы со мной обращаетесь!
Он попытался обнять ее сзади, прижимая к ее спине низ живота. Увидев это в зеркало, Каэтана покачала головой. Полидоро устыдился.
– Первое испытание вы выдержали. Потом увидимся.
