встревает в голову, в ней есть отрицательное, но сильное обаяние. Мне даже пришла парадоксальная, может, и слишком смелая мысль: Ганиева любит этих людей. Со всем их скотством, со всеми причиняемыми себе и другим невзгодами. Любит «чёрненькими». А это ценный дар.
Мы ведь чаще хотим, чтобы нас полюбили беленькими, наивно выпячиваем свои достоинства и, даже когда говорим «люби меня таким, какой есть», подразумеваем под этим некоторую доблесть. И редко задумываемся о том, что лишь тот, кто полюбил нас слабыми, «не в форме» (применительно к писателям — «не за лучшую вещь»), полюбил потерпевшим поражение, униженным и продрогшим, как шофёр грузовика Рубик — гордого грузинского сокола, только тот полюбил нас по-настоящему.
Вот я как-то и понадеялся, что она о любви к родине, эта повесть.
Извините за резкость, которой, впрочем, я попробую избежать. Я такой литературы не понимаю. И даже тот, кто говорит, что понимает, не смог мне объяснить, о чём она.
Якобы в ней есть «ощущение безысходности, необоримости зла, загнанности в каменный тупик, и именно от этого она так труднодоступно читается».
Так, значит, о необоримости зла?..
Ещё в ней якобы «много иронии, гротеска, вялотекущего сюжета».
Это хорошо или плохо?
На мой взгляд, вялотекущего можно бы и поменьше…
Я тоже не буду пытаться объяснить. Не знаю, может быть, по замыслу автора там всё становится на места после последнего абзаца, но мне почему-то стало всё необоримо понятно уже после первого: «Мне всё детство рассказывали про людей, которые выжили после удара молнии. Это начала бабушка: как сейчас помню, несла что-то про двоюродного племянника…»
И после этого «несла», сказанного о бабушке, как-то вдруг всё сразу и понял — и о рассказчике, и об истории, которую он собирается рассказать.
Да, гротеска хватает… Из-под него проступает что-то вроде сатиры на жизнь современной Латвии, но вот хоть убейте — неинтересно. Про Югославию, Дагестан и Азербайджан было интересно, а тут почему-то нет. (В следующем году, кстати, надеюсь что-нибудь про Россию прочесть. Не в смысле про Федерацию, а просто.)
Трудно сказать, какая повесть будет объявлена победительницей. На мой взгляд, состязаться должны Иван Наумов и Афанасий Мамедов, но жюри может склониться и к Алисе Ганиевой (тут и повесть удалась, и девушка умная, красивая, к тому же актуальных кровей), и к Анне Немзер (всё-таки проделана большая работа, а любить, как мы помним, можно и не за «лучшую вещь»), а если захочется лавров последнего скандального «Букера» — то и к Сергею Красильникову.
К тому же не следует забывать, что «Белкин» — это ещё и соревнование журналов. Скажем, в этом финале нет «Нового мира» — уже скандал. А журнал «Дружба народов» аж два раза представлен; если ещё и дать ему…
Ну да это в конце концов совершенно неинтересно.
Главное, спасибо им за барана!
Эти пирожки уже есть нельзя
Когда Людовик XV женил своего внука, будущего Людовика XVI, на эрцгерцогине Марии-Антуанетте, парадный стол был накрыт всего на 24 персоны, но тогдашняя французская общественность по страшному блату добывала билеты, чтобы хоть с галёрки поглядеть на свадебный пир.
Добрая традиция эта легла в основу литературной премии «НОС», которую называют самой открытой премией в истории многострадального человечества. Решение выносится прилюдно. Члены жюри собираются за столом и вслух решают, кого на этот раз наградить: Владимира Сорокина или нет, а все желающие сидят вокруг и волнуются.
Похоже на еврейский ритуальный обед — тиш, когда почтенные раввины беседуют за трапезой на разные духовные темы, а прочие им внимают. Говорят, это очень красиво: под столом копошатся дети, символизируя вечную жизнь традиции, а зрителей и слушателей вокруг стола набирается по несколько тысяч.
Думаю, на следующий год Сорокин опять что-нибудь напишет, и мы опять поволнуемся. В прошлом году, дебютном для премии, его исполненный отважной политической сатиры роман «Сахарный Кремль» получил только вторую премию (приз зрительских симпатий). В этом году справедливость восторжествовала, но вот надолго ли?
Больно и мучительно представлять, что в следующем году премию «НОС» может получить опять не Владимир Георгиевич! Это же всё равно как при живом Толстом разных боборыкиных награждать. Писателей в России, как известно, всего трое. Из них: Акунин получил премию «Антибукер», Пелевин — «Национальный бестселлер», а как же самый главный русский писатель?
Повесть, благодаря которой награда наконец-то нашла героя, называется со вкусом: «Метель». На первых её страницах перед нами предстаёт станционный смотритель. Он не даёт лошадей доктору, спешащему с чудесной вакциной на выручку больным (тут уже кому что, а мне вспоминается рассказ молодого Шукшина «На телеге»). Приходится ехать на хомячках.
В пути всё время ломается санный полоз (потому что, строго говоря, непонятно, что там ещё в санях может ломаться), и герои постоянно его чинят. В последний раз полоз ломается, застряв в глазнице замёрзшего великана, и вознице приходится вырубать его топором. Из-под топора летят костяная крошка и кусочки смёрзшейся зеленоватой гнили. «Гайморит», — ставит диагноз доктор по результатам вскрытия. Потом он бродит ещё немножко, видит трёхэтажного Снеговика с морковкой в причинном месте (вот вам, а не счастливый конец, как бы сообщает эта метафора), возвращается к саням, и они с возницей счастливо замерзают.
То есть замерзает возница, символизирующий как бы русский народ, а доктор, как бы символизирующий сестру его интеллигенцию, не замерзает, потому что его подбирают неподвластные метели китайцы. Им же достаются и хомячки.
Вот такая поучительная история.
Полная мифопоэтических аллюзий и реминисценций. Мы бы упали в обморок, случись нам прочесть ТАКОЕ в каком-нибудь зажелезнозанавесном восемьдесят энном году. «Батюшки, ведь это же он про эпидемию гриппа!»
Теперь лишь сыто и подслеповато щуримся.
Нет, что ни говори, а свобода слова не идёт на пользу разящей его остроте.
Что хотел сказать писатель, примерно понятно, а вот зачем он это хотел сказать? Без этого «ЗАЧЕМ» читать «Метель» так же увлекательно, как инструкцию к стиральной машине.
Столь же трудно понять мотивы людей, вручающих за это премию «НОС» (имени почему-то Гоголя, хотя из эмблемы премии явствуют очки и безупречный профиль Ходорковского). Вот и думаешь: «Это они опять что-то разрушают поди. Какую-нибудь русскую гуманистическую традицию». Так ведь сами они, наверное, так не думают? А что думают-то?
(Иногда, бывает, идёшь по улице и вдруг с особенной остротой понимаешь, что все люди вокруг думают слово «лошадь».)
Творчество Сорокина, при всём своём известном своеобразии когда-то вполне живое, превратилось теперь в «салон». Вроде как учитель мудрости дзен вместо того, чтобы бить учеников палкой по голове (для просветления), выписывает им справки: «Один (1) удар получил». И дело не в том, что учитель выдохся (может, и лучше стал), а в том, что время этих просветлений прошло.
То, что кажется нам истиной в наши двадцать лет, к тридцати становится неважным, а к сорока — непонятным. И наоборот: что в двадцать кажется чепухой, в сорок может перевернуть душу. Так бывает с людьми и так бывает с эпохами. Когда в обществе порядка с избытком, душе хочется «карнавала», «деконструкции» и «герменевтики беспокойства», а когда порядка нет и не предвидится, — душе, напротив,
