И тут я вдруг вспомнил, как художник Константин Сутягин спрашивал недавно, как мы представляем себе счастье. И мы точно так же не могли сказать ничего определённого, хотя откликались с живостью, ведь счастье — это важно… так, по крайней мере, считается.
Счастье — это что-то очень важное и очень расплывчатое. Про счастливых людей известно, что они «одинаковы» (Лев Толстой), а значит близки, похожи. В счастье можно не верить («В отношении счастья я атеист, я не верю в него», — писал Пушкин в частном письме), но оно всё равно существует (потом он изменил свою точку зрения: «Я думал, вольность и покой — замена счастью, Боже мой, как я ошибся, как наказан!.. Пред вами в муках замирать, бледнеть и гаснуть — вот блаженство»). В Бога Пушкин тоже сперва не верил, а потом поверил; Бог тоже что-то весьма важное, но до поры расплывчатое, как счастье или как русские.
Любопытно, что у нас существует общеизвестное определение счастья через родство: «Счастье — это когда тебя понимают». Ну, то есть когда ты не одинок, типа. Не сам по себе, а с другими, но — с правильными другими. Как тут не вспомнить ещё одно хрестоматийное (надеюсь) определение счастья, данное в финале рассказа «Чук и Гек»:
«Что такое счастье — это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовётся Советской страной». Вот они и сходятся два конца: непонятное счастье и непонятные русские. (Название страны, понятно, не принципиально, если уж страна существует дольше своих названий.) «Кто такие русские — это каждый тоже понимает по-своему. Но все вместе люди знают и понимают… ну или хотя бы догадываются… или хотят понять…» Окончание формулировки в тумане, потому что слишком уж не совпадает «честно жить и много трудиться» с тем, что льётся из телевизора и со стен с рекламой. В национальном вопросе у нас сейчас существует два дискурса, два тренда (на самом деле три, но «кремлёвский дискурс» мы опустим, как тех профессиональных художников): «националисты» и «имперцы». Они люто ненавидят друг друга, но если развести их по разным комнатам и спросить каждого по отдельности: «Признаёшь, сволочь, что надо честно жить, много трудиться и беречь родину?», — ответят, пузыря кровь губами: «П-признаю…» Вот вам и весь конфликт. По мне, так шлёпнуть обоих. Чтобы не было ни националистов, ни имперцев, а были одни русские. Вот такие.
Классовая борьба детей
Раньше удивительно люди жили.
Цари-короли в 18 лет затевали войны (двадцать тысяч народу туда, тридцать сюда) и выигрывали сражения. А это же такая ответственность! Это же так тяжело — ни дня себе не принадлежишь. Всё время голова занята: а как там, а что здесь.
Крестьянские дети с двенадцати лет работали, в шестнадцать женились.
Писатели писали: «В комнату вошла старуха тридцати лет»…
Сейчас люди тоже странно живут. Вот взять меня. В моём возрасте уже кто только из великих не умер, а я всё чувствую себя нашкодившим, прогулявшим уроки ребёнком. По телефону говорю робко и чуть заискивающе, не люблю делать трудную ответственную работу, люблю называть «работой» приятное времяпрепровождение. Книжки читать люблю.
Наверное, поэтому «проблема инфантилизации общества» кажется мне очень важной проблемой. Вы, конечно, знаете, что есть такое слово — «кидалты», от «kid» (малыш) и «adult» (взрослый). Кидалты не торопятся заводить собственных детей, а если и заводят, всё равно не прекращают смотреть мультики про «Южный парк» и «Футураму», покупать себе игрушки, любовно именуемые «гаджетами», и ходить в кино. Взрослые пузатые дядьки с жаром обсуждают в своих жежешечках «Властелина колец», «Пиратов Карибского моря» и особенно «Гарри Поттера».
Кидалты — дети современного образа жизни, который, если коротко, заключается в том, что человек работает не для того, чтобы не умереть, а для того, чтобы жить лучше. Человеку не нужно отбиваться от голода, болезней, врагов и стихийных бедствий (за него это делают научно-технический прогресс и различные «социальные технологии»), у человека высвобождается много сил, которые ему не к чему применить. Нет занятий, которые требовали бы всех его сил без остатка. Воевать не надо, покорять новые земли или космос не надо, строить коммунизм или крепить обороноспособность страны не надо. А что делать-то?
Раньше думали, что человек, освободившись от необходимости вкалывать за кусок хлеба, займётся свободным творчеством, но что это, по совести сказать, за дело такое — «творчество»? Непонятно. Творчество тоже надо к чему-то прикладывать, а к чему? Если в космос не надо, воевать не надо и так далее. Видел однажды в Третьяковке на Крымском валу рядом две выставки. Одна посвящена ВХУТЕМАСУ: зарево тридцатых, художник на службе индустриализации, все на аэроплан. Худые, жилистые, голодные, злые, сильные. Страшное, время, интересное время! Другая выставка — фотолетопись «московского концептуализма» восьмидесятых: свалки-помойки, бухло, шутовские позы и гримасы, волосатые животы, тоска-а-а… Что делали-то? Непонятно. Бухали.
Если свободного творца палкой не погонять, сам он далеко не уедет. Чувствует свою онтологическую бесполезность. Зачем его свободная творческая профессия на необитаемом острове? А без чего человек на необитаемом острове обойдётся, без того и в городе обойтись можно. Сами-то что с собой выживать на остров возьмёте (не понарошку, а если на самом деле, когда предложат одно из двух) — ящик красок или водки бутылку? Концептуалисты совершенно справедливо выбрали водку. Умные люди были.
Короче говоря, заскучал человек, избавленный от решения задач выживания. Стал мучительно выдумывать себе занятия. Один мой знакомый даже именно что живописью увлёкся от мучительного безделья. Другой — велосипедами, их штук сто у него. Третий путешествует. Четвёртая историю родного города изучает. Жизнь либо трудна, либо скучна, но скуку мы готовы потерпеть, готовы с ней побороться, а вот с трудностями — нет, не готовы.
Одно время я совсем было захотел трудностей. Придумал себе, что скоро случится цивилизационный катаклизм (не помню уже, с чего там у меня началось, кажется, закончилась вся-вся нефть), и начнётся увлекательнейшее выживание. А значит, нужно запасать нескоропортящиеся продукты, инструменты всякие, свинец листовой, строить схроны в лесу… Но потом, во-первых, выяснилось, что есть уже целая игровая субкультура такая, «выживальщики» называется, и целый специальный жанр развлекающей их фантастической литературы, а во-вторых… Кризис взаправду начался. Жить стало труднее, — и меня сразу же попустило. Интереснее не сделалось, но скука сразу же куда-то исчезла.
А вот знакомых моих кризис не особо затронул. У одного жена в спасённом правительством банке хорошо получает, другой сам-сусам — в транснациональной компании менеджерит, а у Четвёртой дедушка генеральный конструктор, пенсия — дай Бог каждому. Не знаю, совпадение или нет, но все они сейчас с большим жаром поддерживают движение за отмену Путина. А я не поддерживаю — боюсь, вдруг ещё не скучнее станет. Они за это сердятся на меня. Не сердитесь, дорогие, лучше помогите материально! Вы работаете, чтобы сделать жизнь лучше, я — чтобы её не потерять, нам с вами в разные стороны.
И ещё мне по узости горизонта кажется, что именно сейчас «весь цивилизованный мир» движется скорее в мою сторону, чем в вашу. Не по пути усовершенствования демократических процедур и упрочнения либеральных ценностей, а по пути «быть бы живу». Не сегодня-завтра такие «демократические процессы» начнутся у спасательных шлюпок, что ой-ёй-ёй… Но я, заметьте, не горжусь тем, что нахожусь в русле объективного исторического развития. Я бы предпочёл, чтобы вы оказались правы, а я ошибся. Чтобы ваша полнокровная жизнь стала лучше, и чтобы моя, чахлая и утлая, от этого случайно не прекратилась. Не уверен, правда, что такое по теории классовой борьбы возможно, но пусть, пусть.
Власть и народовластие
Есть у замечательного польского писателя-русофоба Станислава Лема такой роман:
