Ярчайшим выражением этих проблем стало творчество Достоевского, который задавался вопросом, возможна ли внесоборная нравственность. Ответ отрицательный. Не случайно именно Достоевский через журнал «Время» поднял в начале шестидесятых годов широкую дискуссию о «почве», без которой, по его мнению, общественный прогресс теряет нравственный, а следовательно и всякий вообще смысл.
Интересно, что Толстой, в гораздо большей степени бывший сторонником эмансипации, приходил к тем же выводам, однако в обоих случаях логика жанра оказывалась сильнее субъективных авторских выводов. Читателей в гораздо большей степени привлекало «преступление», чем «наказание» – обаянию зла в мятущихся экзистенциальных героях они внимали куда охотнее, чем морализаторским финалам с просветленным Раскольниковым и «осамевшей» Наташей.
В результате русский роман вполне естественно совершил переход от реализма с его потребностью к воплощению духа в материально-конкретном образе (наиболее чистым образом тождества идеального и реального была православная иконопись и шире – сама концепция богочеловечества) к без-образному и тем самым глубоко антихристианскому по своей онтологической сути модернизму. Нравственная катастрофа, которой боялся Достоевский, когда писал о потере Бога, свершилась его именем.
Одним из аспектов этой катастрофы стало то, что ослабленная европейская идентичность в конце концов оказалась не в силах ассимилировать инокультурные влияния, в частности иудейское и исламское, с их зашифрованным, абстрактно-геометрическим, а потому не поддающимся модернистской деконструкции и нравственной редукции Богом.
Примерно так же всё было с советской и постсоветской литературами. В начале и конце XX века в России были предприняты две попытки антропогенеза, сопровождавшиеся литературными периодами эпического одушевления. В последнем случае это была не только поэма «Москва – Петушки», но даже и такие насыщенные формальной памятью героического жанра произведения, как «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину» Е. Попова.
Казалось, победа либеральной идеологии должна увенчаться своими «Тихим Доном» и «Пирамидой», однако вместо этого мы наблюдаем лишь мутные потоки замаскированной под романы асоциальной мемуаристики.
Очевидно, что отсутствие потенциального конфликта между официально объявленным торжеством идеологии «частного интереса» и жанром, который Гегель определял как «конфликт между поэзией сердца и противостоящей ей прозой житейских отношений» привело к тому, что роман оказался в этой комбинации лишним.
Проза житейских отношений возобладала.
Рассказ, как мы ездили в Домбай
Мы-то там случайно оказались, в Домбае. Наши уважаемые подруги заладили: «Ах, мальчики, так хочется нормальный новенький год! Туда где чтоб снег уже! И потом, горы, горы, это так романтично! Треск лыж, волки воют окрест, камин, уютный приют!»
М-да. Это вам тут в городе тепло и сыро, а в Домбае я смеюсь, смеюсь… В Домбае выживают только настоящие мужики. Там сразу поставь себя, дай им понять, с кем они имеют дело, назови кошку кошкой! Температура окружавшего нас воздуха была низкой.
В остальном всё обстояло так. Деревня этот Домбай страшенная, и ВСЕ на лыжах – аж жуть берёт. Но мыто, крутые мужики, сразу показали им, как надо культурно отдыхать в Домбае!
На лыжах надо кататься так: их берут в прокате и садятся на такую очень железную и холодную сковородку, которая приделана к железной верёвке. С помощью этой нехитрой посуды и ста рублей с носа всех желающих затаскивают туда, где раки не зимовали.
Там было всего два приличных места, в которые могли бы пойти такие железобетонные джентльмены, как мы. Одно из них, как вы понимаете, было туалет типа «сортир», а второе – то же самое, только там ещё продавали шашлык и водку. Мы купили эти самые шашлык и водку несколько раз подряд, после чего (когда закончились все-все деньги) поняли, что пора греться другими способами. И пошли в заведение, упомянутое в первую очередь.
Красивый дощатый павильон, не лишённый архитектурного изыска, был изящно поделён на мужскую и женскую дырки, прямо как средневековый замок. Из этих дырок тянуло таким свежим и морозным домбайским воздухом, что нам сразу стало легче, и мы принялись саркастически насмехаться над остолопами, которые, потратив много денег на лыжи, пытались с помощью этих лыж сломать себе шеи, то есть добраться до следующей сковороды с ручкой, которая отвезла бы их до следующего сортира… Впрочем, мы в него не попали, так как мы совсем запамятовали от холода и голода, зачем он нам был нужен.
Был уже вечер, когда мы засобирались в обратный путь. Ветер дул с горы, и ёлки колыхались туда- сюда, как сосиски, мысль о которых приятно подогревала разум, истощённый мыслями о сосисках. Стоит ли упоминать, что за все время, проведённое в заточении в этом ужасном Домбае, мы не видели НИ ОДНОЙ мало-мальски приличной сосиски или чего-нибудь отдалённо напоминающего сосиску?!
Когда мы влезли в автобус, оказалось, что наши товарищи по несчастью даром времени не теряли и нажрались в Домбае так, что их пришлось привязать к сиденьям вместе с лыжами и санками. А ещё взрослые люди! То ли дело мы – крутые железобетонные мужики! С честью вышли из всех испытаний, дарованных нам беспощадной судьбой! Кстати, оказалось, что привязанные ребята совсем не из нашей группы (наших точно так же привязали в соседнем автобусе), поэтому пришлось их срочно отвязывать и выталкивать взашей.
Но это вам сейчас смешно, а вот нам, мёрзнувшим на морозе и саркастически смотревшим, как невыспавшийся водитель на карачках ищет недостающих пассажиров под ёлками, было не до смеха! Мы хотели выбраться из Домбая как можно быстрее, а этот железобетонный недомерок стоял у нас на пути!
Наконец он вылез, и мы стали садиться. А потом ехать. Менее сознательные члены коллектива, чем мы, тут же снова нажрались и стали слушать свою идиотскую музыку, а когда мы наконец чудом остались живы и выяснилось, что мы, как ни странно, добрались домой, оказалось, что мы уже дома! Половина этих придурков успела потеряться по дороге, а один парень, когда прощался со всеми, сказал очень хорошую фразу, которая нам сильно понравилась и заразила нас духом интернационализма: «Пока, Ребзя!» Кто из них был этим Ребзей, мы спросить постеснялись, а сам он ничего не ответил.
Антропоморфное номер пять
В 1989 году американец Френсис Фукуяма заявил, что эволюция человеческих сообществ достигла своей кульминации в либеральной рыночной демократии. Вряд ли бы на это откровение обратили внимание, если бы Фукуяма не приделал к нему хлесткое название – «Конец истории». Джинн вылетел из бутылки, в которой его не было.
Вот, скажем, детство мое прошло в местности под названием Темпельгоф, грубо говоря, где-то на Кавминводах. Когда-то это была немецкая колония. С тех пор там осталось немного домов с белеными стенами и черепичными крышами. Немцев на моей памяти там почти не было, только моя бабушка да сосед через дорогу, которого все так и звали – Коля-немец. «Немецкие» дома посерели, покосились, черепица на них побурела, а просторные цветники оказались вместо роз засажены луком. Село Темпельгоф стало русским и называлось теперь Прикумское.
Однако уже на моих глазах, лет за десять, оно перестало быть русским и сделалось армянским: вместо гармошек (дремучая память детства доносит что-то такое) на улицах звучала зурна, из-за заборов доносился запах шашлыка и жареных баклажанов, сам ландшафт тоже существенно изменился. Надо сказать, что никакого зоологического антисемитизма по отношению к армянам я не испытываю, да и шашлыки пирогам, честно говоря, предпочитаю. Однако мне грустно, вернее, как-то некомфортно было наблюдать, как остатки деревенских стариков и старушек моей малой родины заменяются популяцией молодых здоровых армянских баб, мужиков и детишек. Среди старушек в аккуратных белых платочках и стариков в засаленных кепках как-то уютнее ощущал я себя. Почему? Ну, любил их.
История – это рассказ: иначе, как в рассказе, невозможно зафиксировать прошлое. Рассказывать же принято о событиях малоприятных. «Нет повести печальнее на свете!» – с удовольствием подытоживал Шекспир очередную профессиональную удачу. О годах, проведенных без войн, летописцы сообщали сухо, без интереса: «Тишина бях», – счастливые семьи счастливы одинаково. Зато война – мать родная рассказчику. Из рассказов о том, как мутузили друг друга бенгальские и переднеазиатские племена,
