них отодвинуть. В общем, не говорят «Сидоров мне идейно чужд», а говорят «Сидоров бездарен».
В нормальной ситуации так быть не должно. Если критик и пишет о Сидорове, значит, Сидоров литературно одарён, потому что критик по определению пишет о литературе, а не о буквах. И если я говорю о приоритете жизненного опыта перед эстетической опытностью, это не значит, что я ратую за бездарей, нет. Талант подразумевается всегда, об этом и речи не должно быть.
Так что же такое литература? По-моему, литература – это способ пробуждать «чувства добрые». Не цель, а средство. Литературу создают во имя чего-то. Можно прочирикать признание в любви, просто потому что тебя распирает, у тебя любовный мандраж и тебе просто хочется признаться в любви (а любишь ты при этом или нет, это другой вопрос, признание самоценно). В юности обычно мы так и делаем. А можно сказать «я тебя люблю», отдавая себе отчёт в том, к чему эти слова обязывают. И тебя, и того, кому они адресованы.
Кто вправе писать литературу? Тот, у кого есть соответствующее желание, или тот, у кого хватает на это сил? Кто должен её писать?
Тот, кто делает это трудно.
Если сердце просится «рассказать», но чувствуешь, что «этого мало, надо конструировать» (или наоборот: есть конструкция в голове, а сердца нет), значит, литература станет получаться только тогда, когда начнёшь «конструировать». Или наоборот. Через силу. Иначе это будет просто частное дело частного хорошего человека.
…Кстати, анекдот. Про то, что «через силу» бывает. Известно, что Лев Толстой не любил роман «Анна Каренина» и писал его с отвращением. Я недавно понял, почему. Слишком он ладно скроен. Слишком всего в меру. Очень уж экономно всё втиснуто и подогнано. Видно, что за этим текстом стоит не вдохновение, а работа. Граф же был не обезьяна, чтобы от работы удовольствие получать?
О вдохновении
Пантелеймон Кулиш (автор двухтомных «Записок о Южной Руси») писал, что в жизни настоящего литературного таланта всегда наступает момент, когда он от естественного, как бы стихийного творчества переходит к работе, основанной на внутренней, более осмысленной силе. Когда одно лишь природное вдохновение перестаёт питать художника.
Прав, ох как прав.
Труд делает из нашей внутренней обезьяны человека. Вдохновение же отпускает её на волю. Что лучше? Большой вопрос. Есть тьма охотников толпиться у обезьяньих клеток. Зрелище «недочеловека» завораживает, притягивает. Телевизионные передачи с демонстрацией трупов имеют стабильно высокий рейтинг.
«Состояние творчества есть состояние наваждения… Что-то, кто-то в тебя вселяется, твоя рука исполнитель – не тебя, а того, что через тебя хочет быть», – писала одна почитаемая в литературе дама.
Сразу возникает вопрос: ЧТО хочет быть, КТО вселяется?
Умный человек повторит осторожно: «Что-то». Неумный, не выучивший матчасть ляпнет: «Светлые силы, Бог».
Но разве светлые силы стремятся ОВЛАДЕТЬ человеком?
Бог создал человека свободным. Можно сказать, обрёк на свободу (а стало быть, и на возможность выбирать зло). Бог не запрещает ребёнку карабкаться по высокой лестнице. Да, ребёнок может упасть. А может научиться лазить по лестницам. К падению ведь приводит не высота как таковая, а либо наши грозные окрики, вызывающие у ребёнка неуверенность в себе и страх высоты, либо наши заботливые руки, притупляющие его чувство опасности. Запретить легко: запрет сам подступает к горлу; запрещаем мы «по вдохновению». Разрешить трудно: надо пересилить себя. И так во всём: зло (часто под видом блага) само рвётся наружу; добро – результат упорной работы.
Ладно. Никто, положим, ничьими руками не водит. Просто в состоянии вдохновения высвобождается интуиция. К опыту, содержащемуся в «оперативной памяти», добавляется то, что «знал, да забыл». Вот этот как бы «не свой» опыт и сбивает с толку не выучившие матчасть натуры. Сам-то я матчасть подтянул, постоял у этажерки с Большой советской энциклопедией. И вот что выяснилось: «Состояние вдохновения сопровождается обычно резким ограничением направленности личности, отключением её от того, что не имеет непосредственного отношения к решаемой творческой задаче…»
Вот оно.
«Пока не научитесь всё устранять, через все препятствия шагать напролом, хотя бы и во вред другим, пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании своего права на писание, большой работы не дадите», – учила вышеупомянутая дама, достигшая в «большой работе» преизрядных высот. Все мы её хорошо знаем. Наше к ней отношение, как правило, созвучно восторженным словам её старшей дочери: «Она заменяет Богу самых верных ангелов. Она играет на арфе, бьёт в барабан, побеждает всех. Замечательно рассказывает. Летает. Лёд превращает в летние цветы. Ирину может превратить в красивую девочку».
Ирина – это младшая дочь. После её смерти в детдоме дама писала мужу: «Не для Вашего и не для своего утешения а как простую правду скажу: И. была очень странным, а м. б. вовсе безнадёжным ребенком, всё время качалась, почти не говорила, м. б. рахит, м. б., вырождение, не знаю».
Не утешения ради, а как простую правду отметим: прежде чем сдать двухлетнюю дочь в приют, мать морила её голодом в тёмной отдельной комнате, привязав за ногу к кровати. Заговоришь тут.
Сэкономленные чувства наша героиня посвятила рождённому впоследствии сыну, который, в свою очередь, отметил самоубийство матери афоризмом: «Марина Ивановна поступила логично».
Сохранились его подростковые размышления о вдохновении (из переписки с сестрой Ариадной): «Ты пишешь, что писателю… необходимы страстность и „спонтанность“. Это – неверно… Почему не допускать у писателя большей доли „сознательного отношения“ к труду, почему представлять себе писателя, обязательно облаченного в тогу вдохновения и страдающего непременной болезнью графоманов: чернильно-словесным недержанием?»
Занятно: дети алкоголиков вырастают убеждёнными абстинентами. Георгию Эфрону не суждено было стать писателем: жизнь в эвакуации морально раздавила его, а фронт убил. Любимая народом песенка из кинофильма «Ирония судьбы» оплачена тремя жизнями.
И две цитаты, как испорченная пластинка, крутятся в моей голове.
Цветаева: «Художественное творчество в иных случаях – некая атрофия совести». И тут же следом Ахматова: «Вчера весь день ко мне шли стихи, но я гнала их».
Это, что ли, выход? Не писать, уйти в монастырь?
Хорошенький совет – «стань святым». Кто же в лавочке будет? Люди-то ведь и здесь нужны. Поэтому, вероятно, так: писать – и каяться. Чувствовать, что каждой строчкой увеличиваешь свой долг перед ближними, дальними (как бы они там тебе ни «спасибали») и перед собою, своей душой.
Каяться, пока не забрезжит выход: именно писательством, раз уж больше ничего не умеешь, хоть немного этот долг сократить.
И тогда уже писать, быть может, чуточку по-другому.
Продолжение следует
У каждой эпохи в культуре существует свой принцип организации «модели мира»: у одних это повторяемость событий, цикличность, замкнутая окружность, у других поступательное движение вперёд, «стрела времени», у третьих «спираль» (при марксизме-ленинизме, конечно), у четвёртых что-то ещё.
Сериация – один из таких принципов. Формально он представляет собой бесконечное прибавление очередной единички к числовому ряду – то, что в гегелевской метафизике называется «дурной бесконечностью». От «стрелы времени» это прибавление отличается тем, что у стрелы есть наконечник, подразумевающий цель. В серийном мироздании цели нет. Его смысл – не достигать результата, а пребывать в процессе. Как у многолетнего телесериала, начало которого все забыли, а конец невозможно представить: «Как же я буду без „Санта-Барбары“?»
Я почему об этом подумал-то. Недавно столкнулся с такой штукой: несколько разных людей, делясь со мною впечатлениями от нескольких разных рассказов, сказали одно и то же: «Кажется, что должно быть продолжение», «Хочется узнать, что было дальше». Между тем рассказы эти были вполне, на мой взгляд, завершены, и даже финалы не особо «открыты»: конфликт разрешён, герой приведён к результату, смысл
