значительных современных русских романов» дышит… Оксана Робски.
Это неожиданно, но, пожалуй, глубоко правильно. Если Толстая и Улицкая – это «линия Булгакова», то Робски – уже «линия Толстой и Улицкой». Срабатывает механизм «преемственности элит». Улицкая и Толстая представительствуют от перестроечной посттоталитарной элиты, Оксана Робски – от нынешней.
И вот тут становится ясно, что вывести родословную этих трёх дам из классической русской литературы не легче, чем найти пресловутое промежуточное звено между обезьяной и человеком. Какое звено, когда там проволока колючая и пограничник с собакой стоит…
В царской России с трёхсотлетней традицией государственности (если считать от Смуты) принадлежность к элите определялась (по крайней мере, официально) через бремя ответственности. Но воссияла Революция, к власти пришли цареубийцы, дезертиры и вероотступники. Понятие социального долга для них, нарушивших этот долг всеми возможными способами, неприемлемо. Признаком принадлежности к элите сделались привилегии, что и неудивительно. Таково уж мироощущение человека, который «дорвался». До возможности казнить и миловать, например. Законный правитель это делать «обязан», а узурпатор – «волен».
Но рано или поздно «дорвавшийся» наедается чувства праздника. Власть становится для него рутиной, обязанностью, а там уже и до чувства долга недалеко. Для подросших к тому времени новых потенциальных революционеров это сигнал. Они поднатуживаются… и происходит «смена элит».
После второго за наши сто лет «перестроечного» переворота (начинавшегося под знаком «борьбы с привилегиями», разумеется) признаком принадлежности к «элите» стало «чувство свободы», проще говоря – безответственность. Отныне «элита» – это когда «всё дозволено». И когда тебе «ничего за это не будет». (Как Людмиле Улицкой, не так давно освятившей своим именем серию сексуально-просветительских книжек для детей, в том числе о благе гомосексуализма. И ничего.)
Итак, безответственность. Почему?
Стоит ли говорить, что Улицкая и Толстая, представительницы «посттоталитарной элиты переходного типа», не отвечали за ту страну, на языке которой писали, – они её презирали и ненавидели.
А кто отвечал? Те, кого Сергей Беляков да и кто угодно побрезгует включать в свои построения, – представители советской официозной литературы: Г. Марков, А. Иванов, С. Сартаков и так далее. Вот они да, отвечали, причём сразу всем: словом, дачей, рублём (а в иные времена и головами). То была «привилегированная элита» – главный объект ненависти «элиты посттоталитарной», непривилегированной и голодной. Хорошо или плохо официозники делали то, что делали, – отдельный вопрос; главное, они за это отвечали. Плохо делали – ответили поношением и забвением своих имён, ответили тем, что дело их насмарку пошло, что зря прожита жизнь… Но платящий по счетам достоин уважения.
А нынешние, как история ни повернись, всегда «ни при чём». Это народ дурак, власть негодяйка, лошади предатели, а мы «русская интеллигенция», эталон вкуса и совести, и никаким гомосексуализмом для самых маленьких, никаким лакейством и барством этого не исправишь.
…Кстати, из недр официальной советской культуры вышла вполне оригинальная «оттепельная» концепция «маленького человека». Пожалуй, это было самое светлое из всего, что удалось породить советской культуре, и самое ценное из всего, что было выброшено вместе с ней на помойку. От соцреализма там остались «трудовой подвиг» и «исторический оптимизм», от русской классики взята христианская идея Утешения, от масскульта добавлен завораживающе уютный быт. В качестве примеров на ум в первую очередь приходит кино, ну да можно ведь вспомнить, что фильм «Девчата» – это экранизация масштабного романа Бориса Бедного. Ничего подобного не могло появиться без «соцреализма» с его дьявольским равнодушием к человеку и невыносимо героическими героями, от которых так приятно было отдохнуть в оттепельном затишке-уголке.
Вернёмся, однако, к нашим оксанам.
Оксана Робски в отличие от старших подруг ненависти к своей стране не испытывает. Во-первых, это дурной тон, «негатив». Оксанам на подпольных тренингах (ну где они кровь младенцев пьют) внушили, что негативные эмоции – это признак социального неблагополучия, сословной ущербности.
А во-вторых… правильно внушили. Всё так и есть.
С чего бы ей их испытывать?
Это её страна. Ей здесь нравится, она здесь успешно работает, тут её лежбище, дом. Едет мимо книжного магазина, видит плакат: «Ай лав бабки», – о, хорошо, у коллеги вышла интересная книга. Сворачивает на Лубянку – там про интеллект-уверенность-безопасность… Красиво.
Да, товарищи, беспредел переходного периода закончился – теперь у нас в стране опять официальная культура есть.
Вот почему, скажите, несмотря на непрекращающиеся завывания общественных организаций про «культ секса и насилия», не меняется эфирная политика телевизионных каналов? Да потому, что это не телекомпаний политика. Это политика официальная, государственная. «Так нужно».
То, что нам, социально ущербным, мнится отклонением от нормы, на самом деле эта самая норма теперь и есть. А для поколения, что на этой новой норме воспитано, так даже и «большой стиль».
В этой ситуации наши поиски следов «маленького человека» в современной литературе сродни перетряхиванию перин в горящем доме.
Ну не в горящем. Ладно. Трубу с говном прорвало. Течёт-с.
Но так теперь всегда будет, понимаете? Привыкайте, фэн-шуй такой! И не надо, не надо туда смотреть, делаем вид, что не замечаем, сохраняем достоинство! Э-э… о чём бишь мы говорили сейчас?
Через силу
Есть у меня друг – человек, как прежде говорили, «интересной судьбы». Ну и немного пишет – о том, что видел, что пережил. Даже раз опубликовался в журнале.
Критики заметили, руку дружбы подали, вынесли вердикт: «Не литература».
И ведь как бывает: живёшь себе спокойно, ни на что не претендуешь, а как откажут в том, чего и не надо было, так сразу начинает душа болеть. Вот и мой друг задумался. Спрашивает в письме:
«…Что такое литература? Кто вправе писать литературу? Кто должен её писать? С одной стороны, меня подмывает рассказать о некоторых вещах, событиях, отношениях. С другой стороны, я понимаю, что этого недостаточно, этого мало, надо „конструировать“, а не просто рассказывать. Да и что значит „надо“? Вроде никто моими писаниями не интересуется, а жизнь подкидывает сюжеты, так что никуда не деться. Так что же мне со всем этим делать? Оно лежит где-то внутри, царапается. Как выписать, избавиться? Что скажешь?»
Детские вопросы – самые главные: они требуют простых ответов, а чем проще мысль, тем ближе она к истине. Где-то у корней бытия, подозреваю, вообще всё просто; сущности мельчают и пузырятся пеной ближе к поверхности.
Итак, что такое литература? Кто вправе и кто должен её писать?
«Все мы творим свободно, по велению сердца, сердца же наши принадлежат родной коммунистической партии», – писал композитор Вано Мурадели в 1969 году. (Или цитировал? Не помню, кого.) Иначе говоря, «свобода есть осознанная необходимость». Бесконечно мудрая мысль, так ещё римские стоики говорили.
Бывает: писать хочется (и вроде наблюдательность и бойкий язык даны для бодливости), а совершенно не о чем. Всё равно пишешь – о том, как ел с утра яичницу с огурцом. Подкладываешь «смысл» – какое- нибудь замаскированное по моде философское обобщение, получается роман доктора филологических наук Сергея Аствацатурова «Люди в голом», соблаговолите. Конечно, бывает наоборот: человек прошёл огонь и воду, всё видел, всё сам потрогал, правильно разрулил, а как начинает буквы соединять – выходят слёзы одни. Но прошу учесть одно немаловажное обстоятельство.
Сейчас по разряду литературы числится столько убогих (лишь за то, что «люди хорошие»: пьют с кем нужно и сколько нужно, ошиваются в правильное время в нужных местах, соответствующие выражения лиц носят), что обязательным условием (а то и единственным смыслом) разговоров о литературе стало выяснение вопроса, каковое качество текста может быть залогом его художественной ценности.
«Свои», правильно бегающие за водкой, проверке не подлежат, а графомана-чужака разоблачить полезно. Либо так: подвинуть границы «художественности» в направлении услужливого гонца, а чужака от
