затем, сплотившись вокруг Темучина (хана Чингиса), покорить континент. Немногочисленным сторонникам разбойника и бродяги Давида удается объединить разрозненные и прозябающие семитские племена.
Вывод удручающе прост: чтобы быть первым завтра, сегодня необходимо стать последним. Если не хочешь, чтобы твоё сегодняшнее процветание по канонам «среднего класса» превратилось в тыкву, – пора забиваться в щель.
Деньги, скопленные на покупку нового мобильного телефона, тратим на ящик спичек. Вместо идиотских боулинга и фитнеса совершенствуемся в стрельбе и рыбалке. Дома держим топор, веревку, запас свечей. Неподалёку в лесу оборудуем перевалочный пункт, тайник: соль, патроны, туда-сюда (надо перечесть «Таинственный остров» и «Робинзона Крузо»).
Из города, «когда начнётся», придётся уйти, поэтому заранее изучаем окрестности. В средней полосе полным-полно пустующих деревень. Впрочем, «когда начнётся», они станут популярными. Для успешной обороны надо объединяться. Надо заранее искать себе подобных: каэспешников, ролевиков – словом, «придурков», – и создавать секты, рыцарские тайные ордены. Именно с них (а не с манифестаций и боевых листков) может начаться чаемое возрождение нации.
Или нет?
Или наоборот.
Может быть, напрасно мы, пророки конца света, боимся, что зевающее в телеэкран человечество не слышит наших алармистских воззваний. Что только нам одним, провидцам, понятно, что скоро вода и нефть закончатся, мобильные телефоны сойдут с ума, национальные гвардейцы вымрут от эпидемий, а городами завладеют орды мутантов.
Понятно, что мы сами первыми не верим в то, чего так боимся, что все эти разговоры ведутся нами для «возбуждения нерва» и развлечения. Но вот всё-таки представим себе. Допустим, вы жарите по утрам яичницу при собаке. Это же не значит, что вы её этому обучаете? Но представим, что проклятые трилобиты оказались донельзя впечатлительны. И наш призыв оказался услышан.
При том, что мы-то мыслью высоконько парим, а трилобит всеми ложноножками стоит на земле, его мысль приучена ползать только с унитаза на диван и обратно, а потому невообразимо практична.
И вот он накупает спичек, перловки, пороху (вместо перловки лучше в равной пропорции нешлифованный рис и горох – почти заменяют мясо), увязывает всё это в тюки, садится сверху с ружьём и ждёт.
Ждёт по-настоящему, «когда начнётся», этот имбецил, лишённый воображения и умения философски отнестись к тому, что все люди смертны!
Наше предупреждение, наш тонкий незлобивый намёк оборачивается для этой кровожадной гадины прямым руководством к действию.
Что происходит? Какая-нибудь малость, безделка. Типа лёгкого изящного отхода «голубых фишек» на заранее подготовленные опытными биржевыми игроками позиции. Или типа чуть более талантливо, чем обычно, разрекламированной фармацевтическими компаниями сезонной эпидемии гриппа. Или типа оздоровительного, для профилактики, отключения электричества.
А они решают, ЧТО НАЧАЛОСЬ.
И принимаются «выживать».
Грабить магазины, солить человечье мясо и закрывать вклады в Сбербанке.
От этого и правда начинается кризис, но никому, кроме взирающего на всё это с Нероновой высоты читателя, не ясно, что «кризис» начался совсем не от кризиса, а от реакции на фантомную боль. Что кризиса-то, строго говоря, не было!
А они грабят, ставят силки, насилуют, живут в землянках, бьют рыбу острогой и бормочут: «Не, ну чё, намана, оно ж-та вон ещё када по телеку говорили… я сразу ножычек натачил…» Досадно, друзья. Не правда ли?
Про зайцев, Сеня, это неактуально…
«– Да, да, Стёпа, литература откололась от жизни, изменяет народу; теперь пишут красивенькие пустячки для забавы сытых; чутьё на правду потеряно…»
«Наёмный убийца, не ведающий жалости. Профессиональная содержанка и прожигательница жизни, крепко подсевшая на наркотики. Избалованный наследник огромного состояния, считающий, что ему всё дозволено. Что объединяет этих людей?»
Что же, в самом деле, объединяет этих дорогих россиян: наёмного убийцу, профессиональную содержанку и избалованного наследника? Ничего не напоминает картина? Это же прямо как в брежневские времена на плакатах, помните: рабочий с молотом, колхозница с серпом, интеллигент с логарифмической линейкой… Киты мироздания. Недавно шёл по улице и будто споткнулся. Ноги продолжают идти, а мысль топчется на месте, подозрительно разглядывая увиденное. Аккуратный такой плакатик, сто на пятьдесят метров, как раз целый дом на Лубянской площади загораживает. Три слова на чёрном фоне: «Интеллект. Уверенность. Безопасность».
Хорошие слова, не матерные, но что-то в них неуловимо смущает. Что-то раздражает, да так, что хочется в урну сплюнуть (хотя лучше в платок, я знаю).
Думал-думал, и дошло наконец.
Раньше ведь что на стенах писали? «Ум, честь и совесть». Теперь, выходит, вместо ума – интеллект, вместо совести – уверенность в том, что так и надо, а вместо чести – безопасность, «только не бейте». На уровне второй сигнальной системы явное снижение пафоса наблюдается.
Прочёл в январской книжке «Нового мира» статью Сергея Белякова «Призрак титулярного советника». О непростой эволюции образа «маленького человека» в современной русской литературе.
Коротко своими словами. Во времена Гоголя и Достоевского общественный статус «маленького человека» был ниже статуса читателей литературных журналов, и обращение к этой теме было для них вроде как «милость к падшим», чувство облагораживающее и прекрасное. За возможность его испытывать «маленького человека» и стали превозносить. Был Акакий Акакиевич, владелец шинели, – стал Платон Каратаев, обладатель сокровенного этического знания. Но понарошечное преклонение перед «низами» постепенно освобождало сознание образованного сословия от мысли об ответственности за них: как, в самом деле, будешь заботиться о том, кто лучше тебя, мудрее тебя и сам только и делает что преподаёт великие нравственные уроки?
Незадолго до кризиса появился доктор Чехов со своими «Злоумышленником» и «Спать хочется», но было поздно.
Сергей Беляков утверждает, что в литературе конца XX века возобладала чеховская традиция, как бы слегка «циническая». Это со всех сторон неверно. Во-первых, Чехов был подвижником: на Сахалин ездил, крестьян лечил, деньги, задыхаясь в долгах, отдавал на благотворительность. Во-вторых, он не язвил малых сих, он лишь врачевал сентиментальность и прекраснодушие образованного сословия, на малых сих проливаемые. «Линию Чехова» оборвала революция, в результате которой всем удобный «маленький человек» оборотился всем неудобным Шариковым, эту метаморфозу сам же Беляков и отметил. А стало быть, «циническая линия» – это не «линия Чехова», это уже «линия Булгакова» получается.
Западные слависты часто спрашивают: «За что вы, русские, не любите Шарикова? Ведь он же тот самый, „маленький“!..»
Ну да. Смердяков тоже «маленький», так и что ж?
В дилемме «маленький, но подлец» важнее подлец. К тому же у Булгакова профессор Преображенский и сам не ангел: граница между добром и злом в повести отнюдь не совпадает с сословной границей.
Другое дело у продлившей и творчески развившей «линию Булгакова» Людмилы Улицкой. Тут уже с «социально близких» хоть икону пиши, а «плебеи» так и сочатся гнусностью. Беляков настолько точно обрисовал в статье её «творческий метод», что, похоже, сам испугался: пришлось срочно обзывать «Казус Кукоцкого» «одним из наиболее значительных современных русских романов», а то мало ли…
Интересно, однако, что рядом с Улицкой он ставит не Татьяну Толстую, у которой неприязнь к плебеям разрастается до комичной берсеркской ярости, а классовая солидарность с обитателями академических дач оборачивается нежнейшей любовной лирикой. Нет, оказывается, в затылок автору «одного из наиболее
