– А моя Светка, представляешь, не хочет сериалы смотреть. Я ей и рассказываю и зову всегда, когда начинается, а она не хочет. Не нравится, говорит.
– Сына растит и сериалы не смотрит? Это что ж у неё вырастет, когда она жизни знать не хочет?
– О, это ты хорошо сказала мне… Я ей скажу. Скажу: «У тебя же ребёнок растёт! Что ж ты не смотришь, что в жизни бывает?!»
Вот эти женщины, по-моему, и проговариваются о том, чего «заслуживает народ». И заодно преподают нам урок правильного отношения к искусству. Если бы производители телесериалов относились к своей продукции так же, как относятся к ней эти зрительницы, не нужно было бы ни реформы образования, ни литературы, ни прокуратуры. Все и так были бы счастливы.
Вот взять литературу. Профессиональные литературщики относятся к ней неправильно. Критики считают, что литература должна быть «хорошей». Чтобы выразительные средства были адекватны содержанию, метафоры чтоб незатасканные, коллизия чтоб, конфликт, развязка, ну и соответствующая моде мораль. Этак можно сконструировать штаны для слона. Хорошие штаны, удобные, правильного африканского цвета, выверенные по композиции, с дырочкой для хвоста. Только зачем они слону?
А писатели считают, что литература – это их «самовыражение», за которое их надо любить. Как дети малые, честное слово. Нынче все хотят быть детьми. Всем подавай, чтоб их любили. И никто не хочет любить других. Патовая ситуация, круговая антипорука.
Любить другого – значит дать ему возможность побыть ребёнком. Ну хочет женщина наивная неиспорченная, чтобы в искусстве показывали «что в жизни бывает», ну так и покажите ей! Заодно хоть сами узнаете…
Переведём с юмористического на русский. Женщины Дениса Яцутко взыскуют от искусства телесериала житейского опыта. Поучительности. Педагогичности. Чтобы на нём можно было детей воспитывать. Воспитываться самой. Познавать мир. Понятно, что ничего такого телесериалы не дают, у них другая задача. А если бы давали?
Тогда, повторяю, ничего б не осталось: «Ни театра, ни кино – одно телевидение». Если бы вдруг одно из искусств взвалило на себя эту ношу, все наши современники, хотящие быть детьми, ринулись бы в его объятия, роняя каблуки и раздвигая грудью троллейбусы. Даже если бы этим искусством оказалась, смешно предположить, друг и учитель книга.
Сегодняшней литературе не обязательно быть «хорошей». Что называется, не до жиру. Ей необходимо, чтобы её читали. Будут читать – можно будет выпендриваться, надстраивать над этой базой литературу особенную, «хорошую», с крендельками. А не будут – никакой не останется, одна графомания. Которая, конечно, может ещё распределять среди себя «Букеров» и «Андреев Белых», но не до бесконечности. Показателен пример премии Аполлона Григорьева и сопутствующей ей клоунской организации под названием «Академия русской современной словесности». Не приносили они пользы народу, и народ в лице кормящего банка снял их с довольствия. Нет больше ни Аполлона, ни академии, и крапива на том месте уже заглохла.
Нынешние беллетристы мучимы ощущением своей ненужности, невзаправдашности. Оно распознаётся по особой дурашливой интонации: «Есть в Подмосковье городишко Чихов, но не спешите проверять по карте, там этого названия не отыщется – я его, честно скажу, придумал…» Это Алексей Слаповский, случайно под руку попался, на работе в шкафу стоял. Ставлю на место, читать такое увольте, мне не надобно заёмного чувства юмора, своё девать некуда, провались оно. С первой же фразы автор (не Слаповский лично, о нет, «собирательный образ») заявляет: «Это, граждане, не всерьёз, помилуйте, играюсь, книжечку, чтоб вас потешить, пишу…»
Автор не относится серьёзно к тому, что делает. Не от себя пишет, не о себе. Не тем, кого любит. А пишет он это тем, от кого зависит. И ненавидит, презирает за это. Хлещет по мордасам «иронией» и «постмодернистской чувствительностью». Себя, понятно, тоже. Потому что трудно искренне относиться к себе такому. С таким самоощущением только водку жрать получается искренне.
Конечно, это общая болезнь времени – не верить в то, что говоришь и делаешь. И отцы народов не верят, и правительственные чиновники, и даже, случается, отдельные колумнисты некоторых газет. Все хотят обдурить и «впарить», в лучшем случае «самовыразиться». И хотя говорим при этом правильные слова, дети-то учатся не тому, что слышат, а тому, что видят. Так что просвета нет. Опустите мне веки.
Помню, служил однажды в глянцевом подростковом журнале, руководил там бандой малолетних преступников (зачёркнуто; молодых авторов), делал «литературный стиль». Говорю им однажды: «Вы это не для тех пишете, кому нужно тираж продать, вы пишете это для своих младших сестёр и братьев». Все скривились (примерно как вы сейчас), а одна девушка не скривилась, посмотрела вдруг этак внимательно, закивала и о чём-то подумала. Я до сих пор очень рад тому.
Герой не нашего времени
Прочёл на днях отзыв одного известного критика о рассказе Анастасии Емельяновой «Легионер», опубликованном в журнале «Октябрь». Критик величественно позёвывает: не то, дескать, плохо, что сюжет неоригинален, а то, что и язык тоже.
Ну да, ну да. «Язык есть дом Бытия», «Мир существует, чтобы войти в книгу» – между этими кирпичиками духа микроб не пролезет…
Поубивал бы.
Сегодня мы, как тот мультипликационный кот, «вдвойне счастливые»: у нас есть две литературы вместо одной. Одна литература книжная – стонущая под игом читательского спроса и рынка. Другая журнальная – для тех, кто прозревает звёзды сквозь потолок. Можно предположить, что именно в журналах, вдали от суеты дня, куётся литература будущего. А что на самом деле?
На самом деле там штампуются стилизации в духе «Понюхал старик Ромуальдыч портянку», до которых так охочи абитуриенты Литинститута. Стилизации эти делятся на три типа (чтобы никого не обидеть, примеры из головы).
Тип первый, «бескомпромиссная социалка»:
«– Сука, – хрюкнул Жиган, сплёвывая на асфальт жёлтый фитилёк гноя.
Тяжмашевские шевелили кулаками неподалёку.
– А ты видал, шо я давала? Свечку держал? – загоношилась Косая.
Жиган стёр с лопнувшей губы остатки не ладно лёгшей слюны и всем сердцем почуял: брешет, халда, отбрёхивается. Давала она – и Коське-Быку, и Батону, и, пожалуй, Хрипатому. За прокорм для щенков своих, завод-то уж пятый год как встал…»
Тип второй, к бабке не ходи – будущий или бывший лауреат Букера:
«В лабиринте жилистого, как вены рек, разнотравья памятных календарных дат этот хрусткий июньский полдень, словно ноктюрн Шопена, охающий от боли под пальцами неопытных учениц, показался Верхударову воротником ледяного крошева вокруг пахнущей чем-то нестерпимо северным утренней ноябрьской лужи, вычерпанной беспощадными, как „я люблю“, калошами невыспавшихся и не выучивших уроки школьников. Верхударов вздрогнул, пытаясь получше рассмотреть внутренним взором охватившее его чувство, три или четыре раза незначительно высморкался, почесал в затылке и умер».
Тип третий, мемуарные страдания с укором несовершенству мира:
«Раз за разом память возвращает меня туда – на те заросшие сиренью задворки кинотеатра „Ударник“. Мама Толика Пупырмана работала билетёршей – надрывала звонкие лепестки счастья, напечатанные (краска была плохая) на толстой, как блин (древесину не экономили), но, к нашему глубокому сожалению, совершенно несъедобной (вместо древесины Сталин экономил муку и коровье масло) бумаге. Отец Толика курил папиросы „Север“ и часами тренькал на трофейной балалайке, помогая себе пустым рукавом гимнастёрки (ног у него не было), а если балалайка ломалась, хлебал постные трофейные щи и слушал хриплое трофейное радио. Созданное мудрыми руками гамельнских крысоловов, предназначенное для трансляции божественных бетховенских соль-диезов (на стихи Гейне), оно три недели ехало сюда в пропахшей сеном и людским потом теплушке, чтобы извергать теперь из своих недр нечто в высшей степени бравурное и фальшивое».
Предпочтение отдаётся второму и третьему типам.
Именно вычурная фраза и напыщенный стиль считаются нынче языком «небанальным». Язык – это главное. А сюжет… ну, сюжет желателен такой, чтобы персонаж побольше «вспоминал». Потому что в пространстве памяти всякое событие условно. Можно ещё, чтобы ему «казалось» и чтобы непонятно было,
