разговор поверг мои мысли в крайнее смятение.
Кола пересказал его в своих записках и, по всей видимости, полагал, будто обманул меня. Я нашел его рассудительным и учтивым, сведущим в науках и умеренным в беседе. Он обладал очевидным даром к языкам, потому что, хотя беседа велась в основном по-латыни, он как будто лишь немногое упускал из сказанного даже тогда, когда его собеседник невзначай переходил на английский. Но невзирая на все ухищрения, он прискорбным образом выдавал себя всякому, у кого хватало здравого смысла его послушать. Какой врач (или, если уж на то пошло, солдат) способен с таким знанием дела рассуждать о ересях минувших времен, с такой ученостью цитировать труды Ипполита и Тертуллиана или даже слышать что-либо о Элкесайе, Зосиме и Монтане? Признаю, паписты больше интересуются столь малоизвестными предметами, нежели протестанты, которые научились читать сами Библию и потому менее нуждаются во мнениях других, но даже среди самых ревностных католиков немногие держат такие факты наготове, чтобы с легкостью использовать их в диспуте.
Обыскивая лачугу Бланди, Кола вел себя не как врач; теперь же он говорил не как врач; мое любопытство все возрастало.
И все же это было лишь малостью в сравнении с предметом беседы и направлением, какое он в неведении указал мне. Я много размышлял об этом феномене, с которым мы сталкиваемся так часто, что почти его не замечаем. Сколько раз, мучимый неразрешимым вопросом, я брал наугад с полки книгу, нередко ту, о какой даже не слышал прежде, и все же на ее страницах находил искомый ответ? Повсеместно известно, что мужчину влечет в то место, где он впервые должен встретить женщину, предназначенную ему в жены. Крестьяне знают, что если дать Библии упасть и раскрыться где придется, а потом наугад ткнуть в страницу пальцем, то вам откроется самый здравый совет, какого только можно желать.
Невнимательные люди называют это совпадением, и среди философов я замечал все растущую склонность говорить о случайности и вероятности, словно последние суть объяснение, а не ученая маска, скрывающая их собственное невежество. Простые люди доподлинно знают, что это; ничто не может произойти по воле случая, Господь видит и знает все; даже предполагать иначе – полнейший вздор. Эти совпадения – видимые знаки Его явленного Провидения, из которых мы можем извлечь урок, если только узрим в них Его руку и задумаемся над Его Промыслом.
Именно он привел меня против моей воли в дом Сары в ту ночь, когда Кола обыскивал его, именно он привел меня на дорогу в Эбингдон и заставил последовать за девушкой, то же случилось и в беседе с Кола. Все то, что зубоскалы зовут случайностью, случаем и совпадением, указует на вмешательство Господне в дела людей. Кола мог взять любой пример для разъяснения своего довода и он не хуже, но, может, даже и лучше прояснил его, нежели рассказ о давно исчезнувшей и позабытой ереси. Так что же побудило его упомянуть самую безвестную разновидность ереси монтанитов? Какой ангел нашептал ему на ухо и направил его мысль в такое русло, что, когда я покидал харчевню, мои члены дрожали, а тело обливалось потом? «В каждом поколении будет возрождаться свой Мессия, и будет предан, и умрет, и воскреснет – и так до тех пор, пока род людской не отвратится от зла и долее не будет грешить». Таковы были его слова, и они ввергли меня в большой страх, потому что Сара произнесла их в точности прошлой ночью.
В последующие несколько дней это было величайшей моей заботой, и все мысли о докторе Грове стерлись у меня из памяти. Сперва я прочел то немногое, что имел дома, потом пошел в Новый колледж, чтобы перерыть небольшую библиотеку Томаса Кена, и едва заметил выражение горя и озабоченности на лице этого измученного несчастного. Хотелось бы, чтобы все вышло иначе: будь я внимательнее, он, наверное, заговорил бы, и чаша сия миновала бы Сару. Но я оставил без внимания его мучения, а позднее его уже невозможно было поколебать: он пошел к Грову, чтобы молить у него прощения за распространяемую клевету, но сам попался в ловушку собственной лживости, когда застал в его комнате Престкотта, то не известил мирового судью и не позвал стражу. Он не мог взять назад свою ложь о том, что якобы видел, как Сара входит в комнату Грова, иначе сам вынужден был бы сознаться, что он помог бежать преступнику. Оказавшись перед выбором подвергнуться Божьему гневу после смерти или мщению доктора Уоллиса при жизни, он избрал первое и дорого за это поплатился. Ибо он принужден был стоять безучастно и глядеть, как вешают невиновную, – и все ради годового содержания в восемьдесят фунтов. Я не могу порицать его сурово, мой грех не меньше его, так как я поднял свой голос тогда, когда было уже слишком поздно.
Он одолжил мне требуемые книги, и, покончив с ними, я отправился в Бодлеянское собрание, где стал разыскивать рассказанную Кола легенду. Отрывки из Тертуллиана и Ипполита были в точности таковы, как он процитировал, и я нашел упоминания также у Евсевия, Иренея и Епифания. И чем более читал я, тем более мой рассудок восставал против увиденного. Как могла, не имея образования, Сара цитировать почти дословно пророчества, сделанные более тысячи лет назад? Сомнений не было, вновь и вновь повторялись одни и те же слова, словно их произносили одни и те же уста: давно умершая женщина, пророчествовавшая с горы в Малой Азии, и девушка, столь странно говорившая о своей смерти в Эбингдоне.
Не без усилий я отмел прочитанное; то были смутные времена, и в самом воздухе еще витали миазмы безумия, даже если за два последних десятилетия религиозный пыл истощился. Я сказал себе, мол, она обманывается, мол, она попалась в ловушку развращенности нашего безнравственного века. Я уповал, что пройдет время, и ее меньше будет тяготить тревога за мать и за ее собственное будущее, и тогда она отбросит эти безрассудные идеи и перестанет подвергать себя опасности. Часто случается так, что людям удается убедить себя посредством рассудочных построений, дескать, то, что они почитают истиной в душе, на деле не является таковой – и все лишь потому, что они не в силах ее постичь.
Чтобы избавиться от этой меланхолии, я заставил себя вернуться к людям и потому с готовностью согласился сопровождать Лоуэра и Кола на представление. Я не бывал в театре более четырех лет и как бы я ни любил мой город, признаюсь, в нем не так много любопытного, что могло бы занять погруженный в уныние ум, когда ему надо отвлечься. Помнится, я получил большое удовольствие, потому что, невзирая на критику мистера Кола, нашел историю Лира и его дочерей поучительной и трогательной, а также превосходно разыгранной. Также я наслаждался вечером, проведенным в приятном обществе, и мой интерес к итальянцу пробудился вновь. Я провел значительное время за беседой с ним и употребил его на то, чтобы, поелику возможно, расспросить его. Однако мои расспросы не принесли желаемого плода: Кола с легкостью парировал мои вопросы о нем самом и то и дело переводил разговор на предметы, в которых его мнения и взгляды не имели значения. И действительно, он как будто догадался о моем любопытстве и черпал немалое удовольствие в том, чтобы уходить от значимых ответов.
Разумеется, я не мог без обиняков спросить его о том, что интересовало меня более всего. Как бы мне ни хотелось узнать, зачем он обыскивав лачугу Сары Бланди, нельзя было построить мой вопрос так, чтобы получить на него полезный ответ. Но перед уходом он явно почувствовал, что возбудил во мне подозрения, и потому поглядел на меня более настороженно и с большим почтением, чем прежде.
Как только они с Лоуэром ушли, мы с Локком провели еще час за приятельской беседой, после чего покинули постоялый двор и удалились на покой. Пожелав доброй ночи матушке, я провел некоторое время за положенным чтением Библии и готов уже был отойти ко сну, когда громкий стук с улицы заставил меня спустится снова, чтобы открыть входную дверь, на которую я только что и с такими трудами наложил засовы. Это был Лоуэр, который принялся пространно извиняться, что потревожил мой покой, и просил уделить ему немного времени.
– Я в полной растерянности, – начал он, когда я провел его к себе в комнату и попросил говорить тише. Матушка питала отвращение к любым треволнениям по вечерам, и мне пришлось бы многие дни сносить ее ворчание, если бы ее разбудил голос Лоуэра или стук его башмаков.
– Что вы думаете о Кола? – внезапно спросил он.
Я ответил уклончиво, так как было совершенно ясно, что Лоуэру нет дела до моего мнения об итальянце.
– Почему вы спрашиваете?
– Потому что я то и дело слышу о нем самые страшные вещи, – сказал он. – Как вам известно, меня вызвал доктор Уоллис. Мало того что Кола то и дело крадет чужие идеи, но Уоллис как будто полагает, что он каким-то образом причастен к смерти доктора Грова. Вы знаете, что я произвел вскрытие? Смысл был в том, чтобы посмотреть, не обвинит ли итальянца труп.
– И он обвинил?
Сердце мое забилось быстрее, когда разговор перешел на этот предмет. Самые страшные кошмары
