мало выдавалось из ее кармана тем, кто заслуживал ее благотворительности. Бесспорно, с деньгами она была осмотрительна и ревнива к своему доброму имени, но не настолько, чтобы то или другое подменяло ей долг перед Господом.
Она была так уверена в своем знании помыслов Господних, что когда в частностях расходились мнение общества и ее собственное, она нимало не сомневалась, что осведомлена лучше многих. Прослышав об аресте Сары, она немедленно объявила всем на нашей просторной кухне, что свершилась ужасная несправедливость. Сара (к кому матушка питала теперь собственническую привязанность) тут не повинна, сказала она. Девушка и пальцем не тронула этого жирного прелата, а если такое и было, то он лишь получил по заслугам. Не удовлетворившись одними только словами, она немедля взяла плетеную корзину с крышкой и бутыль собственноручно ею сваренного эля и решительно отправилась в лачугу Бланди за теплой одеждой, а потом взяла лучшее (на деле – единственное) одеяло с моей постели и на виду у всего города пришла в тюрьму, где сделала все, дабы утешить несчастную и удостовериться, что ее уберегут – насколько могут уберечь пища, одежда и суровое наставление тюремщику – от сыпного тифа.
– Сара просила тебя прийти к ней, – печально сказала она мне по возвращении.
Матушка вернулась в дурном расположении духа – над ней поглумились зеваки, какие по обыкновению околачиваются возле тюрьмы в преддверии разбирательства и находят извращенное удовольствие в том, чтобы глазеть, как в цепях выводят узников. Ума не приложу, почему эти люди не найдут себе занятия получше, но уверен, что любой город с порядочной управой давно бы их разогнал или подверг суровому наказанию за праздность.
– Ты должен пойти немедля.
При этих ее словах сердце у меня упало, и я почувствовал себя быком, которого на веревке волокут на бойню и все его потуги избежать подобной участи пропадают втуне. До того, как я узнал об аресте, я убедил себя, будто самое худшее позади: если виновного в смерти доктора Грова не найдут, безрассудно будет подставлять собственную шею. Но стоило мне услышать о Саре, я услышал и шорох веревки, и мое нутро снова сжалось от страха, ибо замаячило передо мной неизбежное.
Разумеется, я должен был повидаться с девушкой. Мне удалось даже заставить себя на нее рассердиться, словно она по своей вине попала под подозрение. Но, поднимаясь по каменным ступеням тюрьмы, я знал, что причиной тому был мой страх за самого себя и перед западней, в которой я увяз безвозвратно. Рано или поздно мне придется сознаться в содеянном, потому что если я совершил преступление, умертвив доктора Грова, то не желал бы, чтобы еще новые души пали на чашу весов против меня.
Сара же была на удивление весела; женская камера еще не заполнилась сборищем старух, каких вскоре свезут сюда со всего графства дожидаться, когда у судьи найдется для них время, и она провела там только несколько часов. Сырость и мрак еще не начали смертельным ядом отравлять ее душу.
– Да не смотрите вы так, – сказала она, увидев мою горестную физиономию, маячившую перед ней в полумраке. – Это же меня посадили в тюрьму, а не вас. Если я не унываю, постарайтесь же и вы глядеть веселее.
– Как ты можешь веселиться в подобном месте?
– Моя совесть чиста, и я верю, что Господь позаботится обо мне. В моей жизни я по мере сил служила Ему и отказываюсь верить, что Он оставит меня теперь.
– А если такое случится?
– Тогда на то будет веская причина.
Признаюсь, иногда подобное смирение чрезмерно меня утомляло. Но я пришел, чтобы подбодрить ее, а найдя, что она и так в бодром настроении, не мог начать убеждать ее в том, что ее оптимизм совсем неуместен.
– Вы считаете меня глупой, – сказала она, – и ошибаетесь. Потому что я знаю, что к этой смерти я не имею никакого отношения.
– Действительно, и Господь это знает. И я тоже. А вот посвящены ли в Его замыслы присяжные, совсем иное дело.
– Что они могут сказать? В суде положено предъявлять доказательства, ведь так? А вам, как и мне, прекрасно известно, где я была в ту ночь.
– И если потребуется, тебе придется это рассказать.
Но она покачала головой:
– Нет. Это лишь заменит одно прегрешение на другое, а на такое я не пойду. Поверьте мне, Антони, этого не понадобится.
– Тогда расскажу я.
– Нет, – твердо сказала она. – Полагаю, вам кажется, будто вы проявляете доброту, но пострадать придется не вам. Закон вас не коснется, но мне придется уехать, а я не могу оставить больную мать. Не могу я и подвести тех людей из Эбингдона или из других мест. Поверьте, Антони, опасности тут нет никакой. Никто не может подумать, будто я могла или захотела поступить подобным образом.
Я сделал все возможное, чтобы переубедить ее, уверить ее в том, что город не только может думать так, но уже убежден в этом. Но она и слушать меня не пожелала и под конец попросила перевести разговор на другое или оставить ее в покое. Этот высокомерный приказ может показаться странным в подобных обстоятельствах, но он был совершенно в ее обычае.
– Вы никому ничего об этом не скажете, – велела она. – Таково мое желание и мое приказание. Вы скажете лишь то, что я позволю вам сказать, и ничего более. Вы не станете вмешиваться. Вы меня поняли?
Я поглядел на нее с удивлением, так как хоть она и была служанкой, но выглядела и говорила как человек, рожденный повелевать: ни один суверен не мог бы отдавать приказы с такой твердостью или с такой уверенностью, что ему будут повиноваться.
– Пусть будет так, – произнес я после долгого молчания, и все это время она ждала согласия, какое, как она знала, воспоследует. – Расскажи мне о Кола.
– Что я могу рассказать? Вы все видели своими глазами.
– Это может быть важно, – ответил я. – А увиденное вызывает у меня недоумение. Я видел, как он подошел к тебе, потом отшатнулся. Это не твой поступок подтолкнул его, скорее он словно бы ужаснулся самому себе. Это верно? – Она признала, что это так. – И ты позволила бы ему поступать, как он пожелает, если бы он не удалился?
– Вы уже сказали мне, что мне нечего терять, и думаю, так оно и было. Если бы он настоял на плате, я не могла бы помешать ему взять ее. Не помогли бы мне никакие протесты ни до, ни после. Этот урок я уже усвоила с другими. – Увидев печаль у меня на лице, она легко коснулась моей руки. – Я не имею в виду вас.
– И все же он отступил. Почему?
– Думаю, он счел меня отвратительной.
– Нет, – отозвался я. – Такое невозможно.
Сара улыбнулась.
– Спасибо вам за это.
– Я хотел сказать, это не укладывается в то, что я видел.
– Возможно, у него есть совесть. В таком случае он присоединяется к вам, и вы становитесь двумя единственными мужчинами из моих знакомых, кто был бы так снаряжен.
При этих ее словах я понурил голову. Совесть у меня и впрямь была: и минуты не проходило в те дни, чтобы я не испытывал ее укоры. Однако прислушиваться к ее увещеваниям – одно, а поступать согласно им – совсем иное. Ведь это я повинен в аресте Сары, и достаточно одного моего слова, чтобы ее освободили. А что я делал? Я утешал ее и выставлял себя благодетелем, я был так щедр, так услужлив, что это совершенно покрывало мою низость, и потому никто не подозревал о глубинах вины, которая день ото дня росла и становилась все чудовищнее. И все же мне не хватало мужества поступить так, как следовало. Сколько раз воображение рисовало мне, как я иду к мировому судье и рассказываю ему, что случилось на самом деле, и свою жизнь обмениваю на ее. Сколько раз я видел мысленным взором, как, подобно истинному стоику, мужественно и благородно приношу свою жертву.
– Я вернул украденный им предмет, – сказал я, – и он немало меня озадачил. Это книга Ливия. Откуда
