девушку – откуда мне было знать, что он уже предопределил ее смерть. И я рассказал мою историю во второй раз, и во второй раз мне не поверили.
– Я вам ничем не обязан, мистер Вуд, – сказал он, – и все равно ничего не мог бы для вас сделать. Судьба девушки в руках судьи и присяжных. Я знаю, что вы слышали слухи, будто я состою на правительственной службе, но они прискорбно преувеличены. Я в той же мере бессилен остановить суд над ней, как и возбудить его.
– Но вы хотя бы мне верите?
Мы сидели в его комнатах, и странная это вышла беседа: в поведении доктора сквозила усталость, какой я не замечал в нем раньше. Разумеется, я не знал, насколько это дело бередило его совесть, и сколь ясно он сознавал, какое зло совершает. Он уверил себя, будто поступает благородно, а когда человек идет на сделку с совестью, поистине опрометчив тот, кто пытается убедить его в обратном.
– Не верю. Я считаю, что эта сказка проистекает из вашего своекорыстия. Думаю, вы скорее бы предпочли побаловаться с этой девкой, чем дать свершиться правосудию. Я знаю о ней больше, чем вы думаете, и уверен, что, когда ее повесят, справедливость и впрямь восторжествует.
– Она не совершала убийства.
Уоллис шагнул ко мне, подавляя меня своим ростом и самой силой и злобой своей личности.
– Распутная девка, которая вам так по душе, мистер Вуд, помогает заговорщику, подстрекателю и безбожнику. Она помогает самому опасному человеку в королевстве совершить чудовищное преступление, и этот человек уже умертвил моего слугу. Но я еще наслажусь мщением, и этот человек умрет. Если смерть Сары Бланди поможет мне отплатить ему, пусть будет так. Мне нет дела до того, виновна она или нет. Вы меня понимаете, мистер Вуд?
– Тогда вы самый худший из грешников, – сказал я, и голос у меня сорвался от ужаса перед услышанным. – Вы не священник и не годитесь для того, чтобы держать в руках хлебы причастия. Вы не…
Уоллис был человек крупный, могучего телосложения и много выше меня ростом. Без единого слова он схватил меня за воротник и потащил к двери. Я пытался протестовать, восклицая, что священнику не пристало вести себя так, но стоило мне открыть рот, и он встряхнул меня, как собаку, и притиснул к стене, прежде чем распахнуть дверь на улицу.
– Не суйтесь не в свое дело, сударь, – холодно сказал он. – Мне безразличны ваши выдумки, и у меня нет времени на ваше нытье. Оставьте меня в покое и не говорите ничего больше, или вы тяжко за это поплатитесь.
Потом он вытолкал меня за дверь и с силой ударил ногой так, что, споткнувшись на каменных ступенях, я упал в лужу, и холодная грязь забрызгала все мое платье.
И стоя на коленях в этой грязи, которая пропитывала мою одежду и сочилась в сапоги, я понял, что потерпел поражение. Даже кричи я с крыш, люди заткнут уши и откажутся признавать очевидную истину. Не знаю, было бы все иначе, заговори я раньше, но теперь было уже слишком поздно, и сознание этого заставило меня опустить голову в грязь и плакать от горя, а дождь забрызгивал меня все новой грязью. Словно сами Небеса вмешались и превратили меня в бесноватого, который с мостовой взывает к миру, но люди отводят глаза и делают вид, что не замечают его. В глубочайшей ярости я бил кулаком о топкую жижу и вопиял в отчаянии на Господне жестокосердие, а в награду и утешение услышал, как двое прохожих рассмеялись при виде неистовствующего пьяницы, что стоял перед ними на коленях.
Глава одиннадцатая
Утро суда над Сарой положило начало двум самым мучительным, самым прекрасным дням моей жизни, когда я в полной мере ощутил и мощь Господнего гнева, и сладкую благодать Его прощения. Кола описал происходившее тогда, и сделал это с немалой проницательностью. Я не стану повторять его рассказ, скорее дополню, ибо он, и это вполне естественно, опустил события, о которых не мог знать.
Сара велела мне не вмешиваться, и я уже нарушил ее приказ, но не мог заставить себя ослушаться в ее присутствии. Это может показаться слабостью с моей стороны, пусть так, мне нет до этого дела. Я говорю правду и добавлю, что ни один человек, кто знал ее так, как я) не поступил бы иначе. Я надеялся, что кто- нибудь другой выступит в ее защиту или представит доказательства ее невиновности, но никто не вызвался. Сама Сара не сказала ничего, только признала свою вину, дабы ее тело попало в руки Лоуэра, а мать получала уход и лечение. Когда она произнесла слово «виновна» так мягко и с таким смирением, сердце мое разбилось, и я исполнился решимости в третий раз попытаться открыть людям истину. Потом я услышал слова судьи: «Может кто-либо что-либо добавить? Потому что, если есть здесь кто-нибудь, кто выступил бы в защиту обвиняемой, ему следует сделать это сейчас».
– Господин судья, – начал я.
Я собирался прокричать на весь свет, что эта несчастная девушка невинна, как сам Христос, что она не имела касательства к смерти Грова и что я, и не кто иной, повинен в его кончине. Я намеревался употребить все доступное мне красноречие, чтобы подтвердить правду всеми крохами доказательств, и был уверен: даже если первое подведет меня, то последние прозвучат убедительно.
Но я промедлил, лишившись дара речи от горя, и в это мгновение возможность была упущена. Мне известно, что многие в городе, даже в самом университете, презирают меня и насмехаются надо мной у меня за спиной, и я всегда особо заботился о том, чтобы не давать поводов к унижению. На сей раз я отбросил самую мысль о собственном достоинстве, и в краткое мгновение тишины, порожденное моим молчанием, какой-то малый отпустил скабрезную шутку, и послышался смех, что поощрило новых остряков. Ведь суд, в котором вот-вот будет вынесен смертный приговор, становится местом, исполненным ужаса и опасений; люди с готовностью хватаются за любой случай развеять эту ужасную, гнетущую атмосферу. И вот зал уже взорвался язвительными насмешками, и даже кричи я во весь голос, меня все равно бы никто не услышал. Покраснев от стыда и замешательства, я почувствовал, как Локк тянет меня за рукав, и понадеялся, что сумею возобновить свой призыв к заседателям, когда судья, водворив порядок, снова меня вызовет.
Он того не сделал. Вместо этого с высокомерной и самодовольной ухмылкой он поблагодарил меня за красноречие, чем намеренно вызвал новую волну смеха. А потом он приговорил Сару Бланди к смерти.
Услышав эти слова, я бросился вон из зала, дабы избегнуть новых мук, и убежал домой, где, запершись у себя в комнате, молился об указании свыше. Но ответа мне не было. Не знаю, сколько времени я провел, неподвижно застыв на коленях, как вдруг матушка, заглянув ко мне, сказала, что ко мне пришел посетитель, который не примет отказа. Она уже просила его удалиться, но он не желал уходить, не повидавшись со мной.
Несколько минут спустя в дверях появился Джек Престкотт, который был столь же весел, сколь и безумен. Он сильно напугал меня, ведь его рассудок с последней нашей встречи и впрямь помутился, и выражение его глаз сказало мне, что предо мной человек, который, будучи рассержен или натолкнувшись на возражения, способен прибегнуть к насилию.
– Эгей, друг мой, – бросил он, входя с видом вельможи, удостоившего визитом человека ниже его званием. – Надеюсь, я застал вас в добром здравии.
Не помню, да и не желаю вспоминать, что я ему ответил; думается, с тем же успехом я мог бы процитировать ему выдержку из каталога Бодлеянского собрания, столь далек он был от мира сего. Джека Престкотта не волновало ничего, кроме журчания собственных заблуждений, что обильным потоком извергались из его уст. Он полчаса заставлял меня выслушивать повесть о своих невзгодах и о том, как он преодолел их. Все подробности были изложены в точности так, как позднее он описал их в своей рукописи. Даже некоторые слова и обороты, некоторые отступления и комментарии были в точности теми же, и, полагаю, за годы, прошедшие с визита ко мне до того, как он взялся за перо, он бесконечно переживал в бреду события того года. После смерти он, вероятно, отправится в Ад; и тогда он только получит по заслугам. Но на мой взгляд, он уже пребывает в аду, ибо истинны слова Туллия: «A diis quidem immortali busquae potest homoni major esse poena furore atque dementia», – кого желают наказать боги, того они лишают разума.
Я недоумевал, не зная, зачем он пришел: он не числил меня среди своих друзей, а я, со своей стороны, будьте уверены, ничем не поощрял подобную близость. Решив, будто он желает моего совета в том давнем деле своего отца, я, как мог, дал ему понять, что ни в коей мере не стану ему помогать. Но он, однако, поднял руку, самым снисходительным жестом призывая меня к молчанию.
