кофейни, где тон задают ученые люди, коротая час-другой за чтением и беседой, не опасаясь оскорблений невежд или блевотины черни. Такова была theorem[4] моего пребывания именно в этой кофейне. Partum practicum[5] же оказалась несколько иной: общество философов, предположительно находившееся там, не повскакало с мест, чтобы приветствовать меня, как я надеялся. Собственно, в зале сидели только четыре человека, и когда я поклонился одному – дородному мужчине с красным лицом, налитыми кровью глазами и жидкими прямыми волосами, – он сделал вид, будто не замечает меня. И никто другой не обратил особого внимания на мое появление, если не считать нескольких любопытных взглядов на того, чей вид говорил о его принадлежности к людям благородным.
Моя первая попытка приобщиться к английскому обществу как будто оказалась неудачной, и я решил в дальнейшем не тратить на это время. Но меня задержала газета – листы, ежедневно печатающиеся в Лондоне и развозимые по всей стране. Замечательнейшая новинка! Она была на удивление откровенной и осведомленной, как в сообщениях, касающихся внутренних дел, так и в крайне подробных описаниях событий в других странах, и возбудила во мне большой интерес. Однако позднее мне рассказали, что все это было теплой водицей в сравнении с недавним прошлым, когда ожесточенная вражда разных партий породила множество таких листков. За короля, против короля. За Парламент, за армию, за или против того и сего. Кромвель, а затем вернувшийся король Карл делали что могли для наведения порядка, справедливо полагая, что подобная писанина обольщает людей, внушает им мысль, будто они понимают государственные дела. А ничего глупее и вообразить невозможно: ведь читателю сообщается лишь то, о чем пишущий считает нужным ему сообщить, и таким образом его хитро заставляют верить почти во что угодно. Подобные вольности служат лишь тому, что жадные писаки, из-под чьего пера выходят эти трактаты, приобретают влияние и расхаживают, гордо пыжась, будто благородные джентльмены. Всякий, кто видел английских журналистов (слово французского происхождения, по сути означающее «поденщики», потому что, если не ошибаюсь, им платят поденно, как простым землекопам), сразу поймет, сколь это нелепо.
Тем не менее я читал около получаса, углубившись в сообщение о войне на Крите, пока мое внимание не отвлек перестук взбегающих по лестнице шагов, а затем скрип открывшейся двери. Беглый взгляд удостоверил, что это женщина на вид лет девятнадцати-двадцати, среднего роста, но неестественно худощавого сложения: ни следа упругой пухлости, неотъемлемой от истинной Красоты. Врач во мне задумался, нет ли у нее склонности к чахотке и не следует ли ей из предосторожности выкуривать на ночь трубку табака. Волосы у нее были темными, и кудрявостью их она была обязана только природе, одежда на ней была самая бедная (правда, очень аккуратная), и – хотя лицом она была миловидна – ничто в ней на первый взгляд не пленяло. И тем не менее она принадлежала к тем, на кого вы взглянете, отвернетесь, но затем, словно против воли, почему-то посмотрите снова. Причиной отчасти были ее глаза, неестественно большие и темные. Но меня больше удивила ее осанка, столь не подобающая ее сословию. Эта тощая девушка держалась как королева и двигалась с той грацией, какую мой отец уповал увидеть в моей младшей сестре, ради чего потратил целое состояние на учителей танцев.
Я без особого интереса следил, как она твердым шагом прошла к краснолицему джентльмену в дальнем конце залы, и лишь вполуха услышал, как она назвала его «доктор», а затем остановилась перед ним. Едва она заговорила, как он поднял на нее встревоженный взгляд. Я мало что уловил из ее слов – расстояние, мой нетвердый английский и негромкость ее голоса не позволяли уловить полный смысл, но из расслышанного я заключил, что она просит у него помощи как у врача. Разумеется, крайне необычно, что простолюдинка вздумала прибегнуть к помощи врача. Впрочем, я почти ничего не знал об Англии, возможно, здесь это было в обычае.
Просьба была встречена неумолимым отказом, и это мне не понравилось. Ну разумеется, напомнить девушке о ее месте – это вполне естественно. Всякий благородный человек вправе поступить так, если к нему обращаются без должного почтения. Однако нечто в выражении этого человека – злоба, пренебрежение или что-то похожее – вызвало у меня презрение. Как говорит нам Туллий: в подобных случаях благородный человек должен отказывать с сожалением, а не со злорадством, которое более унижает говорящего, чем служит уроком нарушителю благопристойности.
–Что? – сказал он, обводя залу взглядом, выдававшим опасение, что на них оглядываются. – Уходи, любезная, и немедленно.
Она снова заговорила так тихо, что я не расслышал ее слов.
–Твоей матери я ничем помочь не могу. Ты это знаешь. А теперь, будь так добра, оставь меня в покое.
Девушка чуть повысила голос:
– Но, сударь, вы должны помочь. Не думайте, что я прошу… – Тут она увидела, что он непреклонен, плечи ее поникли под тяжестью неудачи, и она направилась к двери.
Почему я встал, спустился следом за ней по лестнице и заговорил с ней на улице, я не знаю. Может быть, во мне проснулся рыцарь вроде Ринальдо или Танкреда, что было глупо. А может быть, мир последние дни обходился со мной так жестоко, что я посочувствовал ее беде. Или под гнетом усталости и холодного отчаяния я ощущал себя настолько приниженным моими невзгодами, что даже разговор с такой, как она, был допустим. Не знаю, не знаю. Но я нагнал ее и вежливо кашлянул.
Она обернулась, пылая яростью.
– Оставь меня в покое! – крикнула она свирепо. Видимо, на меня это подействовало как пощечина; знаю, что я прикусил нижнюю губу и в изумлении произнес «о!» на такой ее ответ.
– Прошу у вас прощения, сударыня, – добавил я на самом изысканном английском.
На родине я сказал бы совсем другое: учтиво, но в выражениях, которые показали бы, кто тут низший. На английском, разумеется, подобные тонкости были мне недоступны; я знал только, как полагается обращаться к благородным дамам, а поэтому и к ней обратился так. Не желая выглядеть дураком-недоучкой (англичане считают, что иностранцы не понимают их языка либо из-за глупости, либо из тупого упрямства), я решил, что мне лучше сопроводить мои слова надлежащим жестом, будто я действительно счел ее достойной такой politesse.[6] А потому, продолжая говорить, я отвесил надлежащий поклон.
Собственно, у меня не было такого намерения, но это лишило ее парус ветра, если прибегнуть к любимому морскому выражению моего отца. Ее гнев угас, встреченный галантностью, а не окриком, и теперь она поглядела на меня с любопытством, и на переносице у нее появилась очень привлекательная морщинка смущения.
Я решил продолжить в том же духе.
– Вы должны простить мне, что я обратился к вам подобным образом, но я невольно услышал, что вы нуждаетесь во враче. Это так?
– А вы доктор?
Я поклонился.
– Марко да Кола из Венеции. – Разумеется, это была ложь, но я не сомневался, что окажусь по меньшей мере не хуже лекаришки или шарлатана, к которым она обратилась бы при обычных обстоятельствах. – А вы?
– Меня зовут Сара Бланди. Наверное, вы слишком важная персона, чтобы лечить старуху со сломанной ногой, и не захотите уронить себя перед своими друзьями.
Да, она была не из тех, кому легко помочь.
– Костоправ был бы лучше и приличнее, – согласился я. – Однако я изучал искусство анатомии в университетах Падуи и Лейдена, и тут у меня нет друзей, а потому вряд ли я уроню себя в их глазах, если опущусь до костоправа.
Она поглядела на меня и покачала головой:
– Боюсь, вы не расслышали, хотя я благодарю вас за ваше предложение. Я не могу вам заплатить, потому что у меня нет денег.
Я небрежно махнул рукой и – во второй раз в этот день – дал понять, что деньги для меня значения не имеют.
– Тем не менее я предлагаю свои услуги, – продолжал я, – а об оплате мы можем поговорить позднее, если вы пожелаете.
– Без сомнения, – сказала она, вновь поставив меня в тупик. Потом посмотрела на меня открыто и
