бесхитростно, как умеют англичане, и пожала плечами.
– Не пойти ли нам к больной? – предложил я. – А по дороге вы расскажете мне, что с ней произошло.
Как все молодые люди, я хотел пробудить интерес у молодой девушки, к какому бы сословию она ни принадлежала, но мои усилия остались втуне. Хотя одета она была даже легче меня и ее члены только- только что не просвечивали сквозь ветхую ткань платья, а голова была прикрыта лишь настолько, насколько требовало приличие, она словно бы совсем не мерзла и даже не замечала ветра, который пронзал меня, как нож – масло. И шла она так быстро, что я был вынужден почти бежать, чтобы держаться с ней наравне, хотя она была ниже меня на добрых два дюйма. И ее ответы были короткими, односложными, что я объяснил озабоченностью состоянием ее матери и тревогой за нее.
Мы завернули к мистеру Ван Лееману, чтобы забрать мои инструменты, и я, кроме того, поспешно заглянул в Барбетта, не желая сверяться с книгой во время операции, так как это внушает беспокойство пациенту. Мать девушки, как выяснилось, накануне вечером неудачно упала и пролежала одна всю ночь. Я спросил, почему она не позвала на помощь соседей или прохожих, полагая, что бедная женщина вряд ли живет в пышном уединении, но вразумительного ответа не получил.
– Кто человек, с которым вы говорили? – спросил я, но тоже ничего толком не узнал.
И вот, приняв холодный вид, ибо считал его наиболее уместным, я прошел рядом с ней по гнусной улочке, носящей название «Мясницкий ряд», мимо вонючих ободранных туш, развешенных на крючьях или уложенных на дощатых столах перед лавками так, что дождь смывал кровь в сточную канаву. Затем мы свернули в еще более мерзкий ряд, состоявший из низеньких лачуг, протянувшихся по берегу одного из ручьев, которые бегут около замка и в его окрестностях. Тут ручей был настоящей клоакой – заваленный всяческими отбросами, которые торчали из толстой корки льда. В Венеции, разумеется, движение моря ежедневно прочищает городские каналы. Реки в Англии запружены мусором, и никто не думает о том, что вода стала бы чище и приятнее на вкус, если бы хоть немного об этом позаботиться.
Сара Бланди и ее мать жили в одной из самых скверных лачуг этой части города – маленькой, с окнами не застекленными, а забранными досками, с крышей в сплошных дырах, заткнутых тряпками, и дверью щелистой и низкой. Однако внутри, хотя сырость и давала о себе знать, все было безупречно чистым: верный признак, что даже в такой убогости человеку остается его гордость. Небольшой очаг и половицы были выскоблены, две колченогие табуретки вытерты, а кровать, хотя и неказистая, поблескивала воском. Больше ничего в комнате не было, если не считать скудной кухонной утвари, без которой не могут обходиться и нищие. Но одно меня удивило – полка с десятком книг, если не больше, открыла мне, что тут хотя бы какое-то время проживал мужчина.
– Ну, – сказал я с той бодростью, какую напускал на себя мой наставник в Падуе, чтобы внушить доверие, – так где же наша страдалица?
Девушка указала на кровать, которая мне было показалась пустой. Под тонким одеялом, как искалеченная птица, скорчилась старая женщина, такая маленькая, что ее можно было принять за ребенка. Я подошел и бережно откинул одеяло.
– Доброе утро, сударыня, – сказал я. – Мне сообщили, что вы повредили ногу. Давайте-ка посмотрим.
Даже я сразу понял, что повреждение очень серьезное. Конец сломанной кости проткнул пергаментную кожу и торчал наружу, зазубренный и окровавленный. И как будто этого было мало, какой-то неуклюжий дурень, очевидно, попытался засунуть кость на место, еще сильнее порвав мышцы, а потом просто обмотал рану грязной тряпицей, так что свертывавшаяся кровь приклеила нитки к кости.
– Пресвятая Дева, Матерь Господня, – вскричал я в раздражении, но, к счастью, по-итальянски. – Какой идиот это сделал?
– Она сама, – ответила девушка негромко, когда я повторил вопрос по-английски. – Она была совсем одна и сделала то, что могла.
Выглядело все это крайне скверно. Даже для крепкого, здорового, молодого человека слабость, неминуемая после такого повреждения, была бы опасна. Кроме того, существовала угроза, что начнется загнивание, да и нитки могли вызвать воспаление. Я задрожал при этой мысли и тут же сообразил, что в лачуге стоит лютый холод.
– Сейчас же затопи очаг! – приказал я. – Ее надо держать в тепле.
Девушка не двинулась с места.
– Или ты не слышишь? Делай, что я говорю.
– Нам нечем топить, – сказала она.
Что мне оставалось? Конечно, это было нарушением правил и несоблюдением достоинства, но порой обязанности врача не укладываются просто в лечение недомогания. С некоторым раздражением я вытащил из кармана несколько пенсов.
– Ну так сходи и купи дров, – сказал я.
Она посмотрела на пенни, которые я сунул ей в руку, и, даже не поблагодарив, молча вышла из комнаты в проулок.
– Ну что же, сударыня, – сказал я, оборачиваясь к старухе, – скоро мы вас согреем. Это очень важно. Но сперва надо почистить вашу рану.
И я взялся за работу. К счастью, девушка быстро вернулась с вязанкой дров и горстью раскаленных углей в черепке, чтобы их разжечь, и вскоре у меня уже была горячая вода. Если, подумал я, мне удастся быстро очистить рану, если я сумею вправить сломанную кость так, чтобы боль ее не убила, если у нее не начнется лихорадка или нагноение в ране, если держать ее в тепле и хорошо кормить, то она, пожалуй, и выживет… Но опасностей было много, и любая из них могла привести к смерти.
Когда я начал, она несколько пришла в себя, что уже было хорошо, впрочем, от боли, которую я ей причинял, очнулся бы и мертвый. Она сказала мне, что поскользнулась на замерзшей луже и неудачно упала. Но что касалось остального, она вначале отмалчивалась, как ее дочь, хотя у нее для этого было больше оснований.
Быть может, люди более благоразумные или более гордые сразу ушли бы, едва девушка призналась, что у нее нет денег; быть может, мне следовало бы уйти, когда оказалось, что ей нечем топить; и уж конечно, мне следовало бы сразу же выкинуть из головы даже мысль о том, чтобы позаботиться о лекарствах для старушки. И дело тут, разумеется, не в тебе самом, но в подобных вещах надо соблюдать достоинство профессии. Однако, по совести, я не сумел заставить себя поступать как должно. Иногда не так-то просто быть одновременно и Джентльменом, и Врачом.
К тому же, хотя я изучал, как положено очищать раны и вправлять кости, мне никогда не приходилось делать это на практике. И оказалось, что на лекциях все выглядело гораздо проще, чем на самом деле. Боюсь, я причинил старушке много страданий. Но в конце концов кость была вправлена, нога забинтована, и я отправил девушку с еще несколькими пенни из моего скудного запаса купить составные части для мази. В ее отсутствие я нарубил несколько плашек и прибинтовал их к ноге, чтобы, если старушка все-таки останется жива, кость срасталась правильно.
К этому времени меня совсем одолели мрачные мысли. Что я делаю здесь, в этом провинциальном неприветливом, жалком городишке, окруженный чужими людьми, вдали от всего, что мне знакомо, и ото всех, кто мне дорог? И что – это было гораздо неотложнее – буду я делать, когда окажусь без денег на кров и еду? А произойдет это очень скоро.
В тисках отчаяния я перестал обращать внимание на мою пациентку, чувствуя, что уже сделал для нее более чем достаточно, и отошел к полочке с книгами – не из интереса к ним, а только чтобы повернуться спиной к ней и больше не смотреть на жалкое существо, которое быстро превращалось в символ всех моих бед. И чувство это еще усугублялось опасением, что все мои усилия и расходы пропадут втуне: ведь хотя я был молод и неопытен, я уже узнавал смерть, когда смотрел ей в лицо, ощущал ее дыхание и прикасался к поту, который она исторгала из кожи.
– Вы удручены, сударь, – сказала старушка слабым голосом. – Боюсь, я причинила вам много хлопот.
– Нет, нет. Нисколько, – сказал я с бесцветностью глубокой неискренности.
– Вы очень добры, что говорите так. Но мы ведь с вами знаем, что у нас нет денег заплатить вам за вашу помощь в полной мере. А я по вашему лицу поняла, что вы и сами сейчас в нужде, хоть платье на вас
