На этот раз молчание прервала Жанна Арманд. Внезапно она громко расхохоталась: резким неприятным смехом, который казался тем более неуместным оттого, что раздался столь неожиданно.
— Что такое? — спросил Жанэ.
— Нет, мне просто не верится, — сказала она. — Потратить столько сил, заметая следы и уничтожая свидетельства своего преступления, в то время как самая главная улика на протяжении сорока лет висела у тебя под носом! Невероятно смешно.
— То есть вы принимаете мое объяснение? — быстро спросила Флавия, надеясь поймать ее на слове.
— О Господи, конечно.
— Вы поручили Эллману вернуть картину?
— Да. Я знала, кто такой Мюллер, и будь я проклята, если бы я позволила ему вмешаться в нашу жизнь и лишить меня моих законных прав. Я столько лет, словно черная рабыня, прислуживала этому человеку. Сначала он упрашивал меня поработать у него и говорил, что я очень нужна ему, что у него больше никого нет в этом мире. Он умеет убеждать; я думаю, вы заметили это. Я согласилась оказать честь легендарному человеку. Я бросила все, а в благодарность получала лишь упреки, что я не внук, которым он мог бы гордиться. Я носила имя Рукселя, но это ничего не значило.
И тут на сцене появился Мюллер. Я могла представить себе, чем закончится их встреча: слезы, объятия, официальное усыновление и завещание в пользу обожаемого сына. Сын — единственное, чего ему не хватало в его увенчанной лаврами старости. О нет. Я не должна была допустить, чтобы меня выбросили как ненужную вещь. И тогда я вспомнила об Эллмане.
— Вы знали о нем?
— Сейчас расскажу. Дед попросил меня разобрать его старые бумаги. Там были письма, счета и прочий хлам. Когда мне попались квитанции переводов на имя Эллмана, я задумалась, что бы это могло значить, и решила провести эксперимент. С этой целью я приостановила очередной платеж и стала ждать. Примерно через месяц Эллман дал о себе знать. Он много чего порассказал мне о героическом прошлом деда. И когда на горизонте появился Мюллер, я уже знала, что Эллман согласится выполнить мое поручение, потому что имеет в этом деле личную заинтересованность. На Монталлу я, разумеется, не рассчитывала. Более того, я не хотела, чтобы он встретился с Мюллером и увидел собранный им материал. У меня не было никакой уверенности в том, что он уничтожит все эти документы. Напротив, узнав, что это обычное семейное дело, не представляющее угрозы имиджу страны, он принес бы ему извинения и оставил его в покое. Документы нужно было выкрасть и уничтожить. Сделать это мог только Эллман. Я не знала, что он убьет Мюллера. Это совершенно не входило в мои планы. Я только хотела получить папку с документами.
— Тогда почему он убил его?
— Потому что я недооценила Эллмана. Я не представляла, какой это страшный человек. Должно быть, он не хотел, чтобы на его территории пасся кто-то еще. Кроме того, он мог испугаться, что Мюллер захочет обнародовать собранные им факты. В этом случае ему грозила тюрьма.
— А вы, в свою очередь, убили Эллмана?
— Да, — невозмутимо ответила она. — Он заслужил это. Он сказал, что забрал картину, и предложил выкупить ее за миллион франков. Он не оставил мне выбора. Я не знала, что на самом деле он ничего не нашел. Поэтому я пристрелила его из его же собственного пистолета. Подумаешь. Вы считаете, он не заслужил такого конца? Да его нужно было повесить еще много лет назад. И он был бы повешен, если бы «вершитель неправедного суда», — она указала на Рукселя, — не помог ему избежать этой участи.
Жанна Арманд посмотрела на Флавию — так, словно та, единственная из присутствующих, понимала ее. «А как бы вы поступили на моем месте?» — казалось, спрашивала она.
— Вы говорите, Эллман рассказал вам о прошлом месье Рукселя?
— Да. Сначала я не могла в это поверить. Такой великий, заслуженный, всеми уважаемый человек — и предатель… И чтобы в правительстве знали об этом и молчали…
— Конечно, они знали, — сказала Флавия. — Потому они и дали Монталлу карт-бланш.
— Ничего я не знал, — оскорбился Монталлу. Хорошо, отметила Флавия. Монталлу задергался.
— Тут я вам верю, — сказала она. — Вас, возможно, и не посвящали в подробности этой мерзкой истории, но ваше руководство не могло не знать.
— Шмидт или Эллман, как бы там его ни звали, — продолжила Жанна, — рассказал мне, что примерно в сорок втором году деда арестовали и пригрозили ему пытками. Он моментально во всем признался. Даже Эллман презирал его за малодушие. Он сказал, что дед готов был сделать все, что угодно, только бы его отпустили. В обмен на свободу он предложил сообщить немцам имена всех членов группы «Пилот» и всех, кто им когда-либо помогал.
Я начала сопоставлять кое-какие факты из биографии деда с теми бумагами, которые попадались мне на глаза, и пришла к выводу, что Эллман сказал правду. А теперь вы, мадемуазель, говорите, что у вас есть против деда улика. Хорошо. Я даже рада. По крайней мере все прояснится. Я поняла, что не сделала ничего плохого. Во всяком случае, в сравнении с некоторыми.
Флавия издала долгий вздох облегчения.
— Месье Руксель, — сказала она. — Если у вас есть что сказать в свое оправдание, мы вас слушаем.
Но Руксель уже прекратил борьбу. Он знал так же хорошо, как и Флавия, что, есть улика или нет, это уже не имеет никакого значения. Всем и так было ясно, что все сказанное ею — правда.
— Я сделал одну-единственную ошибку, — устало сказал он немного погодя. — Один неверный шаг. И всю последующую жизнь я пытался загладить свою вину. И мне это удалось, вы знаете. Я много работал — можно сказать, без устали — на благо родной страны. И за это я получил награду. Я заработал ее. Заслужил. Вы не можете отобрать ее у меня.
— Никто не…
— Боль. Я не мог вытерпеть боли, не мог даже думать о ней. Меня арестовали случайно. Неудачное стечение обстоятельств, просто не повезло. Со мной работал Шмидт. Это был ужасный человек, настоящее чудовище. Я даже представить себе не мог, что на свете существуют такие люди. Ему доставляло удовольствие мучить людей. Это было естественной потребностью его натуры. Я сдался, когда понял, что он будет наслаждаться, допрашивая меня. Я не стал дожидаться пыток, потому что все равно не смог бы их вынести. Никто не смог бы. И я согласился сотрудничать. Они организовали мне «побег», и я начал поставлять информацию.
— Но у вас не было необходимости в таком всеобъемлющем предательстве.
— О да. Но если бы я начал утаивать от них какие-то сведения, они могли в любой момент сцапать меня снова.
Он оглядел их, пытаясь понять, какое впечатление производят на них его слова. Но потом, очевидно, решил, что это не имеет значения.
— Но вот в войне наступил перелом. Во Францию пришли американцы, и всем стало ясно, что фашисты проиграли войну. Я встретился со Шмидтом, и он предложил мне сделку. Я не мог отказаться. Мы договорились, что он сохранит мою тайну, а я никогда не выдам его. Он знал, что его объявят в розыск. Мы были нужны друг другу.
Затем я на чем-то прокололся. Должно быть, Гартунг случайно подслушал наш разговор. Как ему стало известно обо мне, я не знаю до сих пор. Очевидно, что-то натолкнуло его на эту мысль: какая-нибудь записка, фотография, дневник… Он начал странно вести себя со мной, и тогда мы со Шмидтом выработали план. Мы решили рассказать Гартунгу об очередной операции и, когда она провалится, возложить вину на него.
И вот, когда все уже было готово, он пришел ко мне в офис и бросил обвинение прямо в лицо. Конечно, я все отрицал, но он, по-видимому, обладал неопровержимым доказательством.
— Вы оставляли его в кабинете одного?
Руксель пожал плечами и попытался вспомнить.
— Нет, точно сказать не могу. Но возможно, именно тогда он спрятал свою улику в картине. На следующий день он исчез, немцы не успели его схватить. Не знаю, как ему это удалось, однако это факт. Зато они взяли всех остальных участников группы.
После войны Гартунг вернулся. Я работал в комиссии по военным преступлениям, поэтому мне ничего не
