будет никаких новостей. Спасибо, господа.
Скрип стульев, шорох бумаг, бормотание превращается в гул голосов, шепот — в слова.
— Спасибо, господа. Пока это все.
Начальник отдела уголовных расследований Олдман встал и собрался было идти, но никто из сидящих за столом не шелохнулся. Он снова повернулся к свету прожекторов, кивая журналистам, чьих лиц не мог разглядеть.
— Спасибо, ребята.
Я снова уставился на блокнот, на крутящиеся колесики, так и видя, как новость в оранжевом непромокаемом плаще лежит в канаве вниз лицом.
Я опять поднял глаза, один из детективов помогал мистеру Кемплею встать, придерживая его за локоть, Олдман открывал боковую дверь для миссис Кемплей, что-то шепча ей на ухо, от чего она продолжала моргать.
— Вот, возьмите. — Толстый детектив в дорогом костюме раздавал фотографии.
Я почувствовал, как меня толкнули в бок. Снова Джилман.
— Говняное дело, а?
— Ну, — сказал я, глядя на улыбающуюся Клер.
— Бедная курица. Нелегко ей, наверное, пришлось, а?
— Угу. — Я посмотрел на отцовские часы, запястьем чувствуя холод.
— Тебе, похоже, уже хочется свалить.
— Угу.
Шоссе M1, магистраль номер один, на юг из Лидса в Оссетт.
Разгоняю отцовскую «виву» до шестидесяти с лишним под дождем, радио выдает роллеровскую «Шэнг-а-лэнг».
Семь с лишним миль, я повторяю, как мантру:
Мать сделала эмоциональное заявление.
Мать десятилетней девочки выступила с эмоциональным заявлением.
Миссис Сандра Кемплей сделала эмоциональное заявление, опасения нарастали.
Эмоциональное заявление, растущие опасения.
Я остановился у дома моей матери на Уэсли-стрит, в Оссетте, без десяти десять, удивляясь тому, что «Роллеры» так и не обновили аранжировку «Маленького барабанщика», думая, ну давай же, сделай это, и как следует.
По телефону:
— Да, извините. Повторите первый абзац, и готово. Ну хорошо: миссис Сандра Кемплей сделала эмоциональное заявление сегодня утром о возвращении своей дочери Клер на фоне растущих опасений за жизнь этой десятилетней жительницы Морли.
— Следующий абзац: Клер исчезла по дороге домой из школы в Морли вчера ранним вечером, однако продолжавшиеся всю ночь поиски не принесли никаких сведений, касающихся местонахождения девочки.
— Ладно, значит, раньше так и было…
— Спасибо, милая…
— Да нет, я тогда уже закончу, смогу хоть немного отвлечься…
— До встречи, Кэт, пока.
Я положил трубку и глянул на отцовские часы.
Десять минут одиннадцатого.
Я прошел по коридору к задней комнате, думая, что теперь это сделано, и сделано как следует.
Сьюзан, моя сестра, стояла у окна с чашкой чая в руке и смотрела на сад, на моросящий дождь. Моя тетушка Маргарет сидела у стола, перед ней стояла чайная чашка. Тетушка Мадж сидела в кресле-качалке, держа на коленях чашку. В кресле моего отца у буфета не сидел никто.
— Ну что, ты готов? — сказала Сьюзан, не оборачиваясь.
— Угу. Где мама?
— Она наверху, дорогой, собирается, — сказала тетя Маргарет, вставая и забирая со стола свою чашку с блюдцем. — Может, тебе чашечку свеженького налить?
— Да нет, спасибо, не надо.
— Машины скоро придут, — сказала тетушка Мадж, ни к кому не обращаясь.
Я сказал:
— Тогда я пойду соберусь.
— Хорошо, дорогой. Иди тогда. Я тебе чайку приготовлю, когда ты спустишься.
Тетя Маргарет вышла в кухню.
— Как ты думаешь, маме еще нужна ванная?
— У нее спроси, — ответила моя сестра саду и дождю.
Вверх по лестнице, через две ступеньки, как раньше; посрать, принять душ, побриться — и я готов, но лучше бы подрочить по-быстрому и ополоснуться. Вдруг думаю: интересно, читает ли сейчас отец мои мысли?
Дверь в ванную открыта, дверь в материнскую спальню закрыта. На моей кровати — чистая свежевыглаженная рубашка, рядом — черный отцовский галстук. Я включил приемник в виде кораблика — Дэвид Эссекс [2] тут же пообещал сделать меня звездой.
Я посмотрел на свое отражение в зеркале на дверце шкафа и увидел, что на пороге комнаты стоит мать в розовой комбинации.
— Я тебе чистую рубашку и галстук приготовила.
— Да, мам, спасибо.
— Ну, как все прошло утром?
— Да ты знаешь, нормально.
— Спозаранку уже по радио передавали.
— Да? — сказал я, пытаясь избежать потока вопросов.
— Похоже, ничего хорошего, а?
— Ага, — ответил я, борясь с желанием соврать.
— Ты видел ее маму?
— Да.
— Бедняга, — сказала мать, закрывая за собой дверь.
Я сел на кровать, прямо на рубашку, и уставился на приклеенный к двери плакат Питера Лоримера [3].
Мои мысли неслись со скоростью девяносто миль в час.
Процессия, состоявшая из трех машин, тащилась по Дюйсбери-Каттинг, сквозь негорящие рождественские огни в центре города, потом, повернув, медленно поползла по другой стороне долины.
Отец ехал в первой машине. Мать, сестра и я — в следующей. Последняя была битком набита тетушками, родными и неродными. В первых двух молчали.
Когда мы добрались до крематория, дождь уже начал стихать, зато ветер хлестал наотмашь. Я стоял в дверях, принимая рукопожатия и одновременно пытаясь прикурить сигарету, которая, как последняя сволочь, никак не хотела зажигаться.
Внутри дежурный служитель произнес поминальную речь. Наш семейный священник был занят — он боролся с собственным раком в той самой палате, которую в среду утром освободил мой отец. Так что его начальник-заместитель проводил в последний путь не понятно кого, так как моего отца-портного он перепутал с каким-то плотником. Я был в бешенстве от абсурдности происходящего. Подумать только: эти придурки думали о плотниках.
Я сверлил глазами ящик, стоявший в трех шагах от меня, и представлял себе другой, поменьше.
