— Я не могу тебя спасти, — сказал тюлень. — Он тебя не отдаст. Он ходит на глубине вокруг острова. Он голоден. Я пришел умереть с тобой.
— Кто он такой?
— Древний, — сказал тюлень, — страшный.
Он сел рядом с Элькой, подтянув под себя ноги. Зеленые и красные полотнища разворачивались в выпуклых карих глазах.
— Зачем меня ему отдали? Погоди, не говори. Это жертва.
— Да. Древняя жертва. Раз в тысячу лет, когда земля слабеет и остывает, ему отдают девушку царской крови. И он отдает земле свою милость. И холод отступает, зима слабеет, земля просыпается в цвету. Это тоже брак моря и суши, Эля. Не двух народов — всего мира. Двух его стихий.
— Что он со мной сделает?
— Не знаю. Возможно, отпустит. То есть вероятности мало, но… Ведь ему подсунули подделку. Его надули, Эля. Раньше, давным-давно, цари с радостью шли на жертву. И на жертву растили дочерей. А сейчас век политики. Век пара и электричества. И «герцог» на самом деле — выборная должность. И Лидушка — слабенькая девочка. Когда политика выступает против древних сил, древние силы остаются в дураках, Эля.
— Я не дочь герцога, — спокойно сказала она.
— Нет.
— Но это не значит, что я не царской крови.
— С чего бы это? — удивился тюлень. — Я хорошо знал твою семью. Ты дочь Ларисы Яничковой, буфетчицы, и рыбака Йонаса. Ты хорошая девочка, но фантазерка.
— Аристократ — это тот, кто знает. — Элька подтянула плед к подбородку. — Тот, кто идет на жертву без радости, но с готовностью. Вот и все.
— Ты воистину царской крови, Эля, — сказал тюлень. — И я люблю тебя.
— Правда? — спросила Элька.
— Правда.
— Это хорошо. Потому что мне нужно тебе кое-что сказать. Господин герцог… он ведь очень умный человек, знаешь… но он проговорился. Он строит бронированные подводные корабли. И скоро спустит их на воду. Если этот… отдаст земле свое тепло, и климат изменится, и опять придет рыба… герцогу не нужно будет ни с кем делиться, понимаешь? Ваши шпионы об этом знают?
— Нет, — сказал тюлень, — нет… Бронированные подводные корабли… Вот старая лиса!
— Ты расскажешь своим? Он ведь выпустит тебя? Ему нужна я, не ты.
— Я не хочу, чтобы ты встретила его одна, Эля.
— Почему? Я должна. Может, это не так уж страшно. Давай действовать по правилам. Им несколько тысяч лет, этим правилам, они не могут ошибаться. — Она протянула из-под пледа руку и погладила его культю. — Почему ты стал моей единственной сбывшейся мечтой? Я ведь так хотела, чтобы ты приплыл сюда и чтобы я тебе все это рассказала.
— У тюленей своя магия, — сказал он.
Она слабо улыбнулась:
— Это, конечно, объяснение. Все, ступай. А то я буду плакать, и у меня нос покраснеет. Что этот подумает? Подсунули какую-то уродину.
Она простилась с ним у кромки воды, потом, не стыдясь никого, скинула плед, подняла с камней подсохшее белое платье, натянула его на себя, поправила на груди тяжелое тюленье украшение, села на самый высокий камень и стала ждать.
Лианы, ягуары, женщина
Эдуарду Беленькому не повезло с именем и фамилией.
Когда какой-нибудь новый знакомый в ответ протягивал ладонь и называл себя, Эдику казалось, что собеседник едва сдерживает улыбку. На всякий случай Эдик припас несколько ответных шуток, но так и не воспользовался ими. Никогда. Никому до его имени и фамилии не было дела, как и до самого Эдика, и это было особенно обидно.
Мама, давшая ему звучное имя в честь романтического Эдуарда Фейрфакса Рочестера, прятавшего взаперти на чердаке родового гнезда свою безумную супругу, придумала не блиставшему особыми талантами робкому рыхловатому сыну загадочную неизлечимую болезнь, какие-то тоны в сердце, шумы, полупостельный режим, вследствие чего Эдик много читал и много мечтал. Он воображал себя путешественником, натуралистом или археологом и в своих воображаемых приключениях всегда был удачлив и надежен. Не раз он спасал от опасностей ученых друзей, в том числе невысокую бледно-смуглую девушку, дочку профессора, которая сначала презирала его, а потом прозревала, какое доброе и отзывчивое сердце кроется за этой молчаливой загорелой оболочкой.
Мир снаружи, куда Эдик время от времени выныривал из своих странствий, делался все более невыносим. Эдик мешком висел на брусьях, одноклассники при нем обсуждали поездки на родительские дачи, и Эдику, которого туда не приглашали, воображение рисовало развязные картины чужого веселья. Бледно-смуглая невысокая Ритка Полякова, которая, как считал Эдик, обязательно должна его полюбить, хихикала на переменках с прыщавым Жоркой Лепскером. Она как-то вдруг вытянулась и повзрослела, и Эдик в своих мечтах увидел дочь профессора долгорукой и долгоногой, с маленькой, почти мальчишеской грудью. Но дочь профессора никогда бы не стала так вульгарно и резко хохотать.
Из-за того что Эдик много времени провел под теплым одеялом, прислушиваясь к собственному телу, он довольно рано созрел, но эротические мечты его были довольно робкими, словно в голову был встроен некий цензурный ограничитель. Спасенная от кровожадных туземцев (туземцы на деле оказывались хорошими, добрыми, просто их натравил на экспедицию коварный проводник, тайный торговец археологическими редкостями) дочь профессора бросалась ему на шею, прижимаясь своим горячим телом к его горячему телу, но не более того. Иногда он испытывал во сне приятные содрогания, но, просыпаясь, маялся от тоскливого стыда, хотя сверстники уже хвастались друг другу успехами, а Ритка Полякова, не скрываясь, ходила с Лепскером, и Эдик отворачивал лицо, чтобы не видеть их вдвоем. Зато, забравшись в теплую постель, он видел то, что хотел. В резком, чужом, прямом солнечном свете видел он смуглое лицо профессорской дочери (ее звали Майя, потому что профессор занимался этим вымершим народом), очень светлые глаза, высокие скулы, чуть заметные тени под ними и одну белую тонкую морщинку, как лучик уходившую вверх от самой середины пушистых строгих бровей.
Подобравшись в воображении к особенно острому приключению, он медлил, смакуя подробности. Пахнут лианы после тропического ливня, кружатся над цветами крохотные яркие колибри с размытыми ореолами крыльев, девушка идет впереди, полукруглый вырез майки открывает смуглый ряд позвонков, покрытых золотистым пушком, и он смотрит на нее, на эту беззащитную спину, и сердце сжимается от любви и нежности, и тут с ветки… Тут он засыпал, словно захлопывал книгу на самом интересном месте, чтобы растянуть удовольствие, а следующей ночью начинал с того же эпизода, проживая по капельке отпущенное ему в воображении время. Так, в череде коротких ярких вспышек ночной жизни, он незаметно окончил школу, незаметно поступил в университет (со второго захода, но это не имело особого значения, поскольку у него определили в конце концов дефект митрального клапана), незаметно его окончил. Он выбрал минералогию, потому что полагал, что она станет воротами в прекрасный и яркий мир с колибри, чудаковатыми профессорами и коварными проводниками-убийцами, но минералогия оказалась скучной, размеренной наукой, в экспедицию он съездил один раз — в Хибины, где было сыро, и мошкара залетала в рот, и стало плохо с сердцем. Кончилось все тем, что в экспедиции начали отправлять других людей из других отделов, а он сидел, разбирая образцы, в каком-то подвале, оказавшемся торжеством обыденности, прошитой, чуть только он закрывал глаза, бьющими наотмашь сквозь листву стрелами тропического солнца.
Что-то, разумеется, происходило: умерла тетка, оставив комнату в коммуналке, коммуналку расселили, и у него сама собой образовалась однокомнатная квартира. Квартира ему не нравилась и район
